Улица встретила их искрящимися сугробами и вечерними звуками московской окраины. Герман и Ольга бесцельно бродили по тропинкам, заглядывали в запорошенные снегом школьные дворы и, дурачась, толкали друг друга. Их поведение ничем не отличалось от любовных игр десятков других пар, гуляющих в эту зимнюю ночь по «намоленным» вечными чувствами тропинкам. Итогом их недолгого блуждания стал единственный поцелуй, который они подарили друг другу в надежде никогда его не повторять. Двое, мужчина и женщина, стояли совершенно ошарашенные собственным поступком, словно предчувствуя неминуемую расплату за разгорающийся на холодном ветру огонь запоздалой любви.

На остановке Поскотина ожидал околевающий от холода Вениамин, который не замедлил высказать ему свои претензии и за опоздание, и за адюльтер, и даже за несвоевременный приход Надиной мамы, которая, вовремя уловив в глазах оставшихся вдвоём молодых людей греховные помыслы, решила заночевать у своей дочери. Германа покоробило непривычное слово «адюльтер». Обмениваясь колкими «любезностями», друзья запрыгнули в подошедший троллейбус и, подъезжая к остановке со стоящим вдалеке служебным автобусом, разругались окончательно. Смешавшись с сослуживцами, они демонстративно зашли в салон через разные двери. Веник сел впереди со старостой группы Сашей Намёткиным и тут же принялся обсуждать с ним отмену военного положения в Польше, а его друг молча занял место на заднем сиденье рядом с Петей Царёвым. Бывший комсомольский вожак, оправившийся от страхов за свою карьеру после инцидента на сборах, читал статью закрытого ТАССовского сборника об испытаниях самого большого в мире самолёта «Руслан». Дочитав до середины, Царёв не выдержал и, тряся в руках брошюрой, обрушил на соседа бурю восторженных эмоций.

— Ты представляешь, старик, 170 тонн берёт на борт! Какая махина! — орал он на ухо соседу, пытаясь перекричать шум двигателя львовского автобуса. — Это же вес нашего стратегического бомбардировщика Ту-160! В него могут войти десять автобусов, битком набитых разведчиками, или… или три динозавра с детёнышами!

Герман, которому романтическое похмелье мешало вступать в полемику, решил отделаться вежливым уточнением, в котором он довел количество динозавров до четырёх.

— Ты так считаешь? — серьёзно переспросил Петя, повернувшись к нему всем корпусом и теребя фельдфебельские усы.

— Разве только без детёнышей, но тогда ещё пару птеродактилей влезет…

Пётр, наконец, осознал, что его сосед не расположен к общению и попытался развить его шутливое замечание.

— Кстати, птеродактили, как доказала наука, летать не могли!

— То есть как так?! — заглотил наживку собеседник. — Я в энциклопедии читал…

— Мало ли что и где напишут. Помнишь, лет двадцать назад писали, будто мы сейчас должны жить при Коммунизме… Улавливаешь? — Царёв сделал паузу, наблюдая, как его сослуживец расстаётся с тяготившими его мыслями. — У нас в Рижском институте гражданской авиации один доцент рассчитал подъёмную силу птеродактиля. Оказалось, что он такой же летун, как я — балерина!

Поскотин, взглянув на тучную фигуру соседа, рассмеялся, после чего с радостью отдался общению с товарищем. Они ещё веселились, когда двери автобуса с шипением открылись и будущие разведчики высыпали на площадку перед КПП. Подавая пропуск вооружённому охраннику, Герман ощутил, как лёгкая снежинка припала к его лицу и тут же растаяла, скатившись холодной каплей на губы. Он вдруг отчётливо ощутил вкус недавнего поцелуя. Ощущение, которое, словно широкая метла — осенние листья, смахнуло на обочину всю шелуху из древних рептилий, достижений отечественной авиации и даже карьеры. Он был влюблён. Влюблён безнадёжно и глупо, как это бывает только раз в жизни.

Поскотин был в смятении. Нельзя сказать, что он был счастлив в браке, но и несчастным мужем себя не считал. Свалившаяся на него любовь с лёгкостью стенобитного орудия разбила тщательно отштукатуренный им фасад семейного гнезда.

Не без сладострастного трепета вступил в романтические отношения молодой инженер-лейтенант, когда однажды семь лет назад он познакомился с симпатичной стройной брюнеткой в гостях у сослуживца. Старший лейтенант Горностаев, сын генерала ГРУ легко и непринуждённо занял должность инженера по вычислительным устройствам штаба армии ПВО, на которой почти полгода служил Герман. С самого начала было понятно, что это «тёплое место» досталось молодому выпускнику института не по сану. Штаб нуждался во внештатном художнике, а бывший «физтеховец», легко владевший плакатным пером и кистью, как никто, подходил для штабной работы. Однако, стоило на горизонте появиться, столичному генеральскому сыну, и армейское руководство мгновенно отдало предпочтение отпрыску славной военной династии, предложив выпускнику «Физтеха» перевестись на запасной командный пункт того же штаба, расположенный в полусотне километров от города. В качестве утешения кадровики обещали офицеру-двухгодичнику вернуть его на место сразу после зачисления старшего лейтенанта Горностаева в разведакадемию Генштаба. Герман за должность не держался, поэтому, посчитав себя свободным от навязанной ему обязанности ответственного за наглядную агитацию, сначала с головой окунулся в будни армейской жизни, а чуть позже попытался эту жизнь разнообразить.

Вскоре, в снимаемом на двоих номере захолустной гостиницы была организована студия, где молодой лейтенант в свободное от работы время предавался художественному творчеству, штампуя под лёгкую музыку полотна на темы песен «Битлз» и зарубежных рок-опер. Буквально через месяц на огонёк к самодеятельному художнику потянулись офицеры командного пункта, после чего его комната превратилась в неофициальный офицерский клуб. В тумане табачного дыма стирались грани между младшими и старшими офицерами. Разнозвёздное воинство, расстегнув вороты форменных рубах, захлёбывалось в творческих порывах и крепком алкоголе. Гремели нестройные хоры, разгорячённые тела качались в такт советского музыкального андеграунда, повизгивали уязвлённые игривыми щипками женщины и суровело лицо замполита в тщетных поисках проявлений социалистического реализма.

Через месяц после открытия офицерский клуб посетил Сергей Горностаев, сопровождавший штабных офицеров с инспекционной поездкой на ЗКП. Генеральский сын по достоинству оценил творческую атмосферу офицерского собрания и, на прощание, вручив его устроителю журнал «Плейбой», пригласил к себе в гости. Герман, которого всегда интересовал вопрос — какая она, советская элита — дважды имел честь отобедать в семье генеральского отпрыска.

В целом состоянием элиты он остался доволен: Сергей и его жена Зинаида были яркими и образованными людьми. Зина, или Зыха, как называл её муж, владела секретами китайской кухни, содержала дом в чистоте, а мужа — в ухоженном виде. Оба легко поддерживали светскую беседу, извинялись перед гостями, когда начинали лёгкую перебранку на французском и при всяком удобном случае помогали одиноким визитёрам обрести пару.

В обществе четы Горностаевых молодой лейтенант чувствовал себя земским акушером, приглашённым к министру здравоохранения на именины. Порода и экстерьер хозяев принуждали провинциальных гостей поджимать хвосты и впитывать шарм посланцев столичной богемы. Он, как мог, сопротивлялся обаянию молодой четы и уже был готов расторгнуть приятельские отношения, как случилось непредвиденное. Герман пнул трамвай! Пнул так сильно, что повредил надкостницу и попал в госпиталь. Всё было банально просто и не предвещало ничего плохого. Он ждал на остановке трамвай. Стояла декабрьская оттепель и молодой офицер, облаченный в нарушении Устава в парадную шинель поверх полевой формы, семенил озябшими ногами, стянутыми юфтевыми сапогами. Полуармейский щёголь спешил в консерваторию, в которой он состоял членом нелегального студенческого кружка. Подпольщики изучали современную музыкальную культуру от Кшиштофа Пендерецкого и Альфреда Шнитке до Эндрю Ллойда Уэббера. Герман терпеть не мог Пендерецкого, а также был солидарен с цензурой, изгонявшей Шнитке со всех музыкальных подмостков. Однако сама среда музыкального андеграунда ему определённо нравилась, особенно женская её половина, которая с запозданием на десятилетие с головой окунулась в распадающееся движение хиппи. Девочки в консерватории мечтали о свободной любви и каждый вечер её находили, изредка — в объятиях коварного офицера, который эпатировал молоденьких муз своим молодцеватым видом, скрипучей портупеей и запахом мыла «Садко», которое источало его казённое нижнее бельё. Так вот Герман ждал трамвай и, когда он подошёл, лейтенант банально поскользнулся, выбросив правую ногу под платформу трамвая. Боль, кровь в сапоге, неотложка и, наконец, белоснежная палата. Надежды провести Новый Год на капустнике в консерватории рухнули. Выбор был невелик и травмированный лейтенант, прихрамывая и, неуклюже орудуя ортопедической тростью, прибыл в новогодний вечер в гостеприимный дом Горностаевых.