— Что молчишь?

— Думаю…

— Герман, тебе нельзя думать! — не выдержал полковник. — Ты можешь три года ни о чём не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!

— Мне уже запрещали думать…

— Где?

— В Афганистане!

Уставший полковник молитвенно сложил руки.

— Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… — Геворкян на секунду задумался, — Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится. Классика, она в людях всякую фронду, словно дуст тараканов, губит.

С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с похожими рекомендациями.

— «Пиковую даму» ещё не слушал?

— Не довелось, — с грустью в глазах соврал Герман.

— Тогда держи. Своди свой «Бермудский треугольник» в оперу, а заодно проведёшь среди друзей воспитательную работу. Вы поняли, товарищ майор?!

— Угу…

— Что, угу? Выпишу увольнение на пятницу после обеда.

Поскотин кивнул головой и, раздумывая, как извлечь из предложенного пользу, покинул кабинет.

Когда он вернулся в свою комнату, его сосед Саша Дятлов лежал с наушниками, подключёнными к огромному ламповому приёмнику, выкрашенному, как и всякое военное изделие, «молотковой» эмалью. В руках он держал журнал «Космополитен». Западные журналы и газеты выдавались в открытой библиотеке, где их было великое множество. Однако прежде, чем очередной образец зарубежной периодики попадал на библиотечную полку, строгая цензура его тщательно просматривала и, найдя крамолу, немедленно её вырезала. Надо отдать ей должное, своими полномочиями она не злоупотребляла, изредка оставляя задрапированных до пояса девиц или беззлобные карикатуры на советских лидеров. Таким образом, на некоторых страницах появлялись аккуратные прямоугольные окошки, через одно из которых в данный момент капитан Дятлов наблюдал за вошедшим другом.

— Ты что у Вазгена делал? — отложив журнал, обратился к нему Шурик.

— Беседовал с секретарем парткома и докладывал обстановку.

— Ну и как?

— Полковник Фикусов отметил наши усилия в борьбе с пороками и поблагодарил меня за проделанную работу…

— Какую?

— За правильное воспитание тебя и Веника… Просил продолжить… А полковник Геворкян даже наградил нас увольнительной на пятницу.

— Да ты что?! — воскликнул Дятлов, снимая наушники.

— Истину говорю! В пятницу идём на «Пиковую даму»!

Дятлов мгновенно сник.

— Я никуда не пойду!

— А кто заставляет нас идти в театр?

— Что? — переспросил Шурик, вновь снимая наушники.

— Я говорю, кто нам мешает распорядиться увольнительной более творчески.

— Как именно?

— Я приглашаю вас на торжества, посвящённые моему заселению в новую квартиру. А билеты в театр продадим или подарим её хозяевам. Они, хоть и алкоголики, но люди не лишённые творческих порывов!

Дятлов планом остался доволен и рекомендовал ознакомить с ним Веника. Зайдя к нему в комнату, Герман обнаружил приятеля стоящего перед зеркалом. Он тщательно укладывал свои густые рыжевато-пепельные волосы женской массажной щёткой. Не обращая на него внимания, Вениамин приблизился к зеркалу, откинул прядь волос и поскрёб длинным ногтем белую полоску пробора.

— Пля-а-а! Вся башка в перхоти!

— Это от переживаний, — участливо заметил его товарищ.

— Деревня ты всё же, Гематоген, не зря тебя «Живото?м» прозвали!

— Каким живото?м?

— Живот-Джавод, какая разница!.. Запомни, от переживаний бывают морщины, а перхоть — от воздержания!

Поскотину крылатая фраза понравилась. Он даже радостно заулыбался, предвкушая, как блеснёт ею в компании.

— Ты что смеёшься? Я серьёзно. В который раз замечаю, стоит мне две-три недели поспать одному, и тут же сыпется эта «штукатурка» на плечи, как снег на озимые!

— Так ты не один, ты с Аликом в комнате живёшь!

Вениамин оставил своё изображение в покое и повернулся к Поскотину. Его лицо было серьёзным.

— Ты больше так не шути! Я всяких извращенцев на дух не переношу! Ты мне про голубизну больше не намекай!

— Что так? Нормальные люди!

— Замолкни! Лучше послушай мою историю. Когда я работал в Управлении, завели мы «сигнал» на «голубых» из клуба любителей поэзии. К ним в то время как раз клеился второй секретарь английского посольства. Матёрый такой разведчик. Каждые выходные из Москвы приезжал. Для отвода глаз матрёшки в окру?ге скупал. Со всех полок смёл, уже к плюшевым мишкам стал присматриваться.

— А они-то чем ему приглянулись?!

— Не перебивай! Повадились наши поэты хаживать в старый дом, в котором то ли Мейерхольд, то ли Михоэлс жил. Подремонтировали его и давай в нём друг другу стишки читать. А дом тот — в старом районе. Тихо, никакого движения, не подступишься! Днём с трибун всё больше про Ленина, да про партию стихи читают, а к вечеру, как соберутся, — такие рифмы загибали! Вот и стал туда англичанин наведываться. По-русски через пень на колоду, однако, стоит им пару строк из Мандельштама прочесть, так он — в слёзы! Хитрющий был, бестия! А у нас в городе одних оборонных заводов — в десять раз больше, чем общественных уборных. Вот и дало нам начальство наказ — изловить шпиона и задокументировать его преступную деятельность.

— Ну, и?..

— Что, «ну, и»? Накрутили мы в том доме дырок под визиры с микрофонами. Благо дом ещё до революции построили, свёрла как в масло входили. А во флигеле, закрытом нами якобы на ремонт, устроили наблюдательный пункт. Короче, сидели там днём и ночью, как в курятнике. Вонь, окно не откроешь, вместо туалета — параша, ночью холодно, днём в трусах ходим.

— Да ладно, Веник! Что ты мыслью по древу растекаешься? Зачем мне твои шпионы? Давай про «это»!

— Не перебивай! — обиделся рассказчик. — Во-первых, не «мыслью», а «мысью». Мысью раньше белку называли. Она по дереву бежит, будто стелется, от того и выражение пошло. Сразу видно, что ты неотёсанный технарь… И перед кем я бисер мечу?!

— Продолжай, говорю, а то уйду!

— Ладно. Значит, было у нас два визира простых и один — с кинокамерой. Стоило нам технику подключить, как тут всё и началось…

— Что началось?..

— А ты будто не знаешь? Я даже об этой мерзости вспоминать не могу!

— Зачем тогда разговор завёл?

— Я же не закончил. Ты каждый раз меня перебиваешь.

— Хорошо, не буду.

— Был у нас в бригаде молодой опер. Только-только нашу школу в Горьком закончил. Такой, знаешь, весь из себя правильный. Как на дежурство заступит, так давай нам про свою невесту рассказывать. Мол, из хорошей семьи, на рояле играет, Флобером увлекается, а ещё на досуге эти, как его… полудромы сочиняет.

— Что-что сочиняет?

— Ну, полудрамы, какая разница! Помнишь, «А роза упала на лапу Азора».

— Палиндромы, тупица!

Мочалин обиженно замолчал и, подняв щётку, вновь обернулся к зеркалу.

— Да, ладно, не сердись, Вениамин Вениаминович, я же шутя…

— Хорошо, продолжу. Тебе первому об этом рассказываю. Так вот, тот парнишка, как он нам всем надоел! Пытались его водкой напоить — морду воротит! И всё одно и то же: как за ручки берёт, как цветы дарит. Мы ему напрямую — мол, что, даже за пазуху ни разу не слазил? А он — в драку!

— Веня, давай по делу! Что ты всё вокруг, да около!

— Не хочешь, не буду рассказывать!

— Хочу!

— Короче, только он это увидел, ему сразу худо стало. А мы — давай подначивать, рассказывай, сынок, что ты там видишь? Нам, мол, для отчёта надо. Бедняга в словах путается. Никак не может сообразить, в каких выражениях описать увиденную срамоту. Бежит к другому визиру, а там крупным планом волосатый зад и в нём — затычка. Тут его и вырвало. Мы орём — «в парашу, гад, в парашу!» Он метнулся, зажав руками рот, да споткнулся и снёс головой ту парашу к чертям собачьим!

Герман зашёлся смехом. Веничка, довольный произведённым впечатлением, заканчивает рассказ.