«Мама, смотри, какой смешной иностранец!» — опознал слушателя, взбиравшегося на горбатый мост, жизнерадостный карапуз. «Вовочка, не кричи так громко, это неприлично! — одёрнула его мать и добавила, — Ты можешь его обидеть, а вдруг этот белый араб русский знает и потом всей Африке расскажет, какие в Советском Союзе невоспитанные дети». «А почему он белый?» — не унимался малыш. «Должно быть, отмылся, пока у нас учился, или без солнца чахнет…» Разведчик, знавший русский, был обескуражен. «До чего в этой стране мерзкие дети и тупые мамаши!» — подумал он и, спускаясь с моста, спрятал очки заднего вида в карман. Вскоре он отметил на карте несколько проверочных мест и, повертев в руках в общем-то бесполезный компас, продолжил путешествие по узким улочкам старой Москвы.

Поскотин бодрым шагом шёл по улице Кирова, изредка ныряя в подворотни в поисках мест для тайников или отрыва от наружного наблюдения. В облюбованных им местах доставал фотоаппарат и делал снимки пригодных для этого дела позиций. Он любил этот район. Академия живописи, «Чайный домик», Почтамт, «Дом фарфора». Герман поднимал голову и, прильнув к позолоченному окуляру театрального бинокля, любовался остатками лепнины, причудливыми узорами кованых оград и балконов, графикой фресок, проглядывающих через коммунальную побелку. Очередной раз нырнув в проходной двор рядом с магазином «Инструменты», он намётанным глазом обнаружил оперативную пару, — агента с оперработником, куривших под ажурной чугунной лестницей. Агент что-то говорил, а его куратор, зажав сигарету зубами, быстро записывал информацию в блокнот. Когда разведчик поравнялся со своим коллегой, сотрудник спрятал записи и, влюблено глядя на своего источника, нарочито громко произнёс: «Вчерашнюю „Комсомолку“ читали?.. Напрасно. Статейка интересная: „Карлсон вернулся“. В ней учёные наконец раскрыли тайны полстергейтса!» «Врут ваши ученые! — не удержавшись, съязвил проходивший разведчик, подмигивая опешившей паре. — А теперь — вольно! Продолжайте работать!» Он в очередной раз подивился стандартному виду советского чекиста: короткая стрижка, ухоженное лицо, однотонная одежда, светлая рубаха с галстуком, и до блеска вычищенные ботинки. Рядом с ним лохматый небритый агент в стираных джинсах, дутом пуховике и меховом картузе выглядел нелепым чучелом, но никто, кроме Германа, этого не замечал. Пройдя дворами к комплексу зданий КГБ на Лубянке, где, словно муравьи, сновали похожие друг на друга «рыцари плаща и кинжала», Поскотин прошёл к Кузнецкому мосту. Он долго бродил среди книжных развалов, где его изрядно испугал ушлый «чернокнижник», выскочивший из-под арки и предложивший «товарищу полярнику» купить подписку на «Альманах научной фантастики».

На Тишинском рынке Поскотина приняли как своего. Вместо искомых телескопа и карданных фотокамер разведчику предлагали побитые молью коверкотовые костюмы, джинсы, пошитые вьетнамцами в цехах «ЗиЛа», яркие наборы импортных открыток, залежи командирских часов и ржавые арифмометры. Проспиртованные и потёртые жизнью советские интеллигенты стряхивали перед ним пыль с древних инкунабул с житиями святых, шелестели пожелтевшими страницами сброшюрованных газет и журналов, пестревшими «ятями», мужчинами во фраках и пышногрудыми женщинами в корсетах. «Русское слово… Нива… Русская старина… Офицерская жизнь…», — шевеля губами, читал разведчик, подмечая боковым зрением возможные точки контрнаблюдения. «Та-а-ак, а это что у нас?» — дежурно спросил он у неопрятного лоточника, потянувшись к ветхой картонной коробке с оттиснутыми на ней изящными гравюрами и вензелями. «Ага-а-а! Значит, „Снежныя трубочки“ — прочёл он замысловатую надпись на крышке, — „Паровая фабрика Конфектъ и Шоколада… Товарищество Дэ Кромский, Харькив“, забавно…»

— Б-б-б-бердслей! — тряся подбородком, пояснил неопрятный заика, источая запах канализации из глубин ротового отверстия.

— Что-о-о, не понял?.. — протянул Герман, отстраняясь и кося глазом на дощатый общественный туалет, сквозь щели которого, вероятно, было бы удобно контролировать передвижение сотрудников наружки.

— Об-б-бри Бе-е-ердслей! — дохнул смрадом лоточник.

Покупатель уже разглядывал необычные рисунки. Его сразу же поразил сложный ритм размашистых лекальных линий и тончайших кружев. Вынимая один за другим вырванные из журналов иллюстрации и покрытые сепией времени листы ватмана, он всё более проникался симпатией к доселе неизвестному для него художнику.

— А кто он, твой Беслей?

— Бе-е-ердслей! — поправил заика.

— Понятно. Так кто же он?

— Ху-ху-ху… — зашёлся продавец, затем рывком вздохнул, намереваясь закончить слово, однако вновь, с упорством патефона с заезженной пластинкой, продолжил, — ху-ху-ху-ху…

— Довольно! Беру этого! — Герман указал пальцем на сравнительно чистый лист плотной бумаги с изображением толстого мужика в чалме и надписью наверху «Али-Баба».

— Оригинал! — внезапно справившись с дефектом речи, выпалил лоточник.

— Сам вижу, — с достоинством ответил покупатель, всецело полагаясь на свою интуицию в области изящных искусств.

— Т-т-т-тридцать! — выстрелил продавец.

— Трёшка! — отбил его выпад покупатель. — Видишь, у него пупок не прорисован!

— Авторская копия! Пу-у-упок сейчас дорисую…

— Себе нарисуй, любезнейший!

— Пя-а-а-атёрка!

— Заверни!

Выйдя с территории блошиного рынка, Герман почувствовал себя уставшим и голодным. Солнце скреблось о крыши домов. Быстро отметив на карте реперные точки маршрута и прокатившись по ней курвиметром, он отжал таймер на старинном хронометре. Пора было идти к сестре. Поскотин привычно полез за сигаретами, но его рука, легко войдя в накладной карман пальто также легко вышла в аккуратную длинную прорезь внизу. «Сволочи! — взвыл разведчик, — Деньги стырили! Хорошо ещё только червонец!» Он похлопал по внутренним карманам, прошёлся по брючным. «Дилетанты, шпана… — негодовал обворованный разведчик, направляясь к метро, — И после этого нам смеют говорить о моральном кодексе!»

Герман был редким гостем в доме своей двоюродной сестры Ирины, однако он испытывал к ней самые нежные чувства. Будучи на пять лет старше, сестра была защитницей его безмятежного детства. Она ревностно следила за развитием брата, регулярно снабжала книгами, которые нельзя было найти в обычных библиотеках. Наконец, она просто любила брата. За любовь прощают всё. И Герман прощал. Прощал дидактический тон, вечные придирки к его внешнему виду, нелестные эпитеты и это дурацкое прозвище «Малыш», которым она его величала с нежного возраста. К тому же она была властной, умной и, что немаловажно, красивой. Вдобавок ко всему Ирина была убеждённым коммунистом!

— Господи, это ты, Малыш! — воскликнула сестра, открывая ему дверь и отгоняя породистого мастифа, — Но на кого ты похож?!

— На члена Политбюро, — отшучивался брат, снимая «пирожок».

— Не обольщайся! Нынче они все в норковых ушанках щеголяют, — сестра перевела взгляд на собачьи унты, которые, уже нюхал хозяйский пёс, ощетинившись в загривке, — Господи! — вновь запричитала она, — да в таком виде даже в войну по Москве не ходили!

Герман, только улыбался, прислушиваясь к гомону за дверьми и улавливая ароматы, доносящиеся из кухни.

— Немедленно в ванну, от тебя псиной воняет! «Кальман», фу! Уйди от Малыша! — шумела Ирина, отгоняя слюнявое животное от младшего брата. — А это что?

— Бердслей, Али-баба!.. Оригинал, — пояснял гость, протягивая сестре рисунок, купленный на рынке. — В тридцать рублей обошёлся!.. Мне нравится.

— Мне тоже, однако ж, Малыш, Бердслея в Союзе не продают, классик, понимаешь, не нашего жанра…

— А я не в комиссионке, — краснея, оправдывался брат.

— Для советских людей Бердслея нет и не существует. Табу! Его нет и не может быть ни в комиссионках, ни у антикваров, ни у коллекционеров и стоит он тысячи долларов. Ты в курсе, что стиль «модерн» пошёл от него?

— Нет.

— Малыш, чему вас только в разведшколе учат! Это же гений! В двадцать лет его не стало, а дело его живёт.