А между тем, уходящее за горизонт солнце, в очередной раз вырвавшись из объятий свинцовых туч, на несколько минут заполнило золотистым цветом всё пространство, окропив яркими пятнами серые одежды немногочисленных прохожих с выцветшими авоськами. На проплешинах парившего влагой асфальта принимали солнечные ванны пепельные с сиреневым отливом голуби. Введённые в заблуждение тёплом последнего погожего дня, они суетились возле своих потрёпанных подруг, тщетно предлагая им свои запоздалые услуги.

Поскотин, вертя головой, наслаждался каждой деталью этого необыкновенно прекрасного мира, живущего по своим законам, не имеющим ничего общего с проблемами государственной безопасности.

Веник и Шурик тоже шли молча, лузгая семечки и сплёвывая шелуху в грязную жижу растаявшего снега. За ними перебежками сновали воробьи, желая поживиться от бездельников, совершающих моцион в рабочее время. Наконец, оставив надежды на подачки, воробьи устремились за вышедшей из проулка крупной серой в яблоках лошади, на которой грациозно восседала молодая женщина с длинной русой косой.

— Полетели за горячим обедом, — прокомментировал Шурик, провожая взглядом пернатых, усаживающихся на кустах по сторонам от кентавра, повернувшего навстречу «Бермудскому треугольнику».

— Что? — рассеяно переспросил Герман, увлечённый редким для столицы видением.

— Где конь, — там и навоз, — буднично уточнил Дятлов, равнодушно взирая на приближающуюся амазонку, но вдруг неожиданно расхохотался. — Ты на Веника посмотри.

Герман обернулся. Их друг шёл, словно разводящий у Мавзолея: ни намёка на сутулость. Высоко поднятая голова, плечи гренадера и вызывающая лиловая по розовому надпись «I Love USA» на распахнутой груди. На губе у разводящего предательски белела подсолнечная шелуха.

Уже был слышен цокот копыт, когда Поскотин тоже не выдержал и принял строевую стойку. И лишь Шурик Дятлов, ограничился показным плевком в сторону и проверкой ребром ладони центровки козырька своей вязаной кепки.

— Хорррош битюг, — с видом профессионала изрёк первую, пришедшую на ум, банальность Вениамин, когда русоволосая амазонка на породистом скакуне нависла над «Бермудским треугольником».

— Папаша твой — битюг! — парировала всадница, грациозно откинув назад косу и выводя коня с линии соприкосновения марширующих разведчиков. — Ольденбургская каретная!.. Уловил, пришелец? А, если дружбу с кобылой задумал водить, — потрудись величать её Эва?льдой. Запомнил?

Не ожидавший отпора Мочалин мгновенно скис, утратил выправку, и вновь превратился в провинциального божка с острова Пасхи. Его инициативу в диалоге немедленно перехватил Герман.

— Подумать только, сударыня, какое звучное имя у вашей лошадки! — воскликнул он, — Полагаю, кобыла польских кровей будет? А её папу, часом не Блюмом звали?

Девушка искренне рассмеялась и лёгким движением поводьев остановила величественное животное, которое, играя мышцами ног начало теснить «Бермудский треугольник» на обочину.

— Бисквитом! Бисквит — отец Эвальды. Оба — из Свибловских конюшен, а сама порода не польская, а немецкая, — пояснила девушка и, слегка наклонившись к друзьям, задиристо спросила, — Мальчики, а вы, случайно не «лимитчики»? Понаехали из своих медвежьих углов… На кого же вас только учат, недорослей деревенских?!

— На разведчиков! — брякнул пришедший в себя Мочалин.

Неожиданно девушка залилась искренним смехом.

— Это там, где на картах пионерлагерь значится? Из жёлтого кирпича?

Разведчики обомлели. Дятлов предупреждающе ткнул локтем болтливого Веничку в бок. Лицо Германа мгновенно приняло туповатое выражение.

— Геологоразведчики мы! — поспешил пояснить он. — И учимся заочно в геологоразведочном. Вот наш Веник, — и Герман ткнул пальцем в сутулого друга, — старший геологоразведчик геологоразведочной экспедиции под Учкудуком. Геологоразведка — его стихия. Не правда ли, Вениамин?

— Да-а-а, уж! — откликнулся Мочалин, — Геологоразведчик я. Потомственный. Из геологоразведочной экспедиции под Кучкудуком!

Русоволосая амазонка снова залилась смехом, потом, слегка откинувшись назад, ударом ног по бокам лошади устремила её вперёд.

— До свиданья, мальчики, — крикнула она, обернувшись, — встретимся в геологоразведочном!..

— Трепло ты, Балимукха, вечно язык распускаешь… — начал было выговаривать другу Дятлов, но виновник его перебил.

— Насер, Живот, поверите другу, — это подстава! Сами прикиньте, — сдвинув брови, начал оправдываться Мочалин, — откуда в Москве лошади немецких пород, к тому же — каретных? И почему эта барышня повернула к нам, а не в сторону Свиблово? И в третьих…

— А в третьих, ты дурак, Веник и скажи Джаводу «спасибо», что выпутал нас из глупого положения.

Мочалин обиделся, зло шикнул на чирикающих воробьёв, пировавших на дымящихся конских яблоках, и, пристроившись в хвост «треугольнику», остаток пути прошёл молча. Поскотин, воспользовавшись штилем, погрузился в собственные мысли. «Какая женщина! — про себя восхищался он скрывшейся за поворотом всадницей. — „Валькирия“! Северная воительница! Не иначе Константин Васильев с неё писал свои картины»… Между тем друзья уже входили в подъезд кирпичного дома.

«Вам кого?» — выглянуло из обрамления дверного косяка пухлое женское лицо с копной начёса на голове. «А-а-а, квартирант объявился! — расплылось в улыбке лицо. — Мишенька, зайчик мой, к нам Герочка пришёл… С друзьями… Вынимай водочку из холодильника!» Отметившись тройным «здрасьте», друзья вошли в квартиру отставного матроса. Хозяйка вывалила из шкафа гору войлочных тапок. Слегка смущаясь, приёмная комиссия вышла из темноты прихожей в просторный холл.

— Герман! — радостно воскликнул Михаил, сменивший на церемонии встречи свою жену, — не стесняйся, проходи, дорогой! Сейчас у нас отобедаем — и немедленно приступаем к знакомству с квартирой.

От грубого матроса в грязном бушлате не осталось и следа. Ночной сторож был свеж и приветлив.

Из темноты коридора, шаркая разношенными тапочками, выплыл «Бермудский треугольник».

— Михаил… — представился хозяин квартиры, протягивая руку принявшему отстранённое выражение лица Вениамину.

— Знакомы уже… — напомнил гость, — вы на стройке целый час немецкой поэзией нас травили.

— Не припомню… Ах, да, что ж это я! Ну, конечно же — Всеволод!

— Ве-ни-а-мин!

— Да-да-да… Как же… теперь, наконец, улавливаю: вы с Германом в ресторане в одном оркестре играете.

— Типа того… На барабане я!

— Мишенька, ну что ты гостей конфузишь! — запричитала хозяйка, вернувшаяся с кухни. — Герман Николаевич в прошлый раз русским языком объяснил, что работает на химзаводе в Новогиреево…

— Ай-яй-яй! Как же это я! — откликнулся супруг, шлёпнув себя ладонью по лбу, — Склероз, что поделаешь… Теперь в памяти всё сложилось: триметилксантин аммония… Реактор на быстрых нейтронах… Верно?

— Абсолютно! — поставил точку Вениамин, раздражённый феноменальной памятью ночного сторожа.

— Да, кстати, Михаил Никитович, — обратился Поскотин к хозяину квартиры, — разрешите представить нашего бригадира по научной работе Александра Петровича, — и гость указал на Дятлова, уже косящего влажные навыкате глаза на волнующие округлости хозяйки дома.

Лида, супруга отставного матроса, была приятной белокурой особой, слегка полноватой, однако не утратившей обаяния, и взгляд Дятлова, презиравшего худосочных женщин, отдыхал на её телесных просторах, как отдыхает взгляд погрязшего в грехах поэта на панораме заливных лугов где-нибудь в среднем течении Волги.

Разогретая теплотой мужских взглядов, Лида величаво вошла на кухню, сопровождаемая эскортом разведчиков. На средину стола был подан широкий сотейник с дымящейся картошкой, приправленной луком и свиными шкварками. Каплями дождя по кровле застучали хрустальные стопки, спадающие на скатерть из пухлых рук хозяйки. Увертюру приготовления к обеду венчали глухие удары запотевшего Каширского «коленвала» в исполнении хозяина и бутылки коньяка, водружённой Дятловым.