— Как говорили древние, «Фруэре вита — дум вивис!» — Изрёк довольный Михаил, срывая за козырёк жестяную «кепочку», перекрывающую стеклянное устье водочной бутылки. — «Наслаждайся жизнью пока живёшь»!

— Латынь? — завистливо поинтересовался Вениамин, нервно покусывая губу.

— Она самая!.. праматерь языков!.. Так, друзья, если позволите, первый тост из Овидия…

— Нет! — чуть ли не взвизгнул Веничка, — нам бы что попроще…

«Извольте! — поперхнулся Михаил, — тогда шутливое от посткаролингских вагантов», — но мгновенно осёкся, встретив испепеляющий взгляд зеленеющего от злости разведчика, после чего в полной тишине разлил гостям водку.

Вениамину стало неловко, и он, приподняв запотевшую рюмку за хрустальную талию, вскинул глаза вверх, будто изучая картины в дешёвых рамках, которые были развешаны по стенам. Герман встал и прокашлялся.

— За гостеприимных хозяев и украшение их хлебосольного дома — несравненную Лидию Павловну! — провозгласил он.

«За хранительницу очага!» — выдохнул Вениамин, и, опрокинув рюмку, вновь упёрся взглядом в картины на стене. Когда алкогольные пары? вступили в контакт с душами присутствующих, ему, наконец, полегчало. Отдавая должное животворящему послевкусию ледяной водки, Веничка крякнул, по кроличьи надкусил солёный груздь, после чего обратился к хозяину с вопросом.

— Дадаизм?

— Отнюдь, любезнейший, — услужливо ответил Михаил, — поздний примитивизм.

— А это? — и Веник указал на миниатюру, изображающую зимний пейзаж, в центре которого на пне в окружение ядовито-зелёных ёлок сидела дородная нагая женщина. От её розовых телес спиралью вверх подымался пар. — Это кто — Пиросмани? — уточнил он свой вопрос.

— Я! — скромно потупилась Лида.

— Автор? — удивился Вениамин.

— Нет, модель…

— Картина моя, — вступился Михаил. — Своими руками творил! — крутил он перед гостями жилистыми ладонями, покрытыми с тыльной стороны тюремными наколками. — Хотел, как поздний Анри Руссо, а получился ранний Просвиркин.

— Просвиркин — это кто? — заинтересовался незнакомым именем Герман, увлекавшийся живописью.

— Я! — в свою очередь скромно потупился отставной матрос.

— Боже мой! — не выдержал справившийся с завистью Веничка, — До чего же наш русский народ талантлив! А если б ещё не пил!..

— Талант и трезвость — вещи несовместимые! — закончил за него Дятлов, приблизившись вплотную к творению раннего Просвиркина, чтобы насладиться перевёрнутым чёрным треугольником у основания полных ног красавицы.

— Целый час в ванне позировала, — призналась польщённая натурщица, — замёрзла как лебедь в полынье!

— Изверг, ваш Михаил Никитич, — язвительно добавил Поскотин, отстранённый от обсуждения картины. — Я бы и полчаса не выдержал!

— Да и меня разве что на десять минут хватило… — сообщил Шурик Дятлов и, вдруг сверкнув воловьими глазами, не в силах сдержать нахлынувших эмоций, предложил, — Позвольте мне произнести тост стихами, которым уже без малого тысячу лет?

Заинтригованные хозяева зааплодировали, а Герман попытался незаметно пнуть знатока древней поэзии, однако Шурик, подняв рюмку, вдруг буквально запел на персидском.

Дятлов, который ни разу после исполнения «Мойдодыра» в детском саду не осмеливался публично декламировать стихи, проникновенно читал рубаи Омара Хайяма, заученные накануне очередного урока персидского языка.

— Гар бар са?р-э хок ман… ман… — вдруг начал путаться тостующий, — ман раса?д….

— Раса?д махмури? — подсказал ему сосед, но тут же осёкся.

Дятлов растеряно развёл руками.

— Забыл, на самом интересном месте забыл!

Хозяева онемели, а из-за стола, шипя индийскими глаголами, уже вставал во весь рост величественный «Повелитель обезьян». Бдительный Поскотин со всей силы ударил каблуком по его ноге. Веничка ойкнул и перешёл на русский.

— Мы, эта, — начал оправдываться он, — как смонтируем свой химический реактор на быстрых нейтронах, тотчас отправляемся за границу для наладки других нейтронов. Поэтому приходится языки, так сказать, подтягивать.

— Поня-а-атна, — восхищённо пропел изрядно окосевший Михаил, но вдруг, спохватившись, добавил, — Что это мы? Пойдёмте смотреть апартаменты. Благо, они на одной с нами площадке. А когда вернёмся — продолжим.

Уютная двухкомнатная квартира на первом этаже с маленькой кухней и тесной прихожей по столичным меркам была верхом удачи для любого иногороднего. Герман придирчиво осмотрел дешёвую мебель на тонких ножках, зажёг газ, покрутил ручки горячей и холодной воды и даже послушал гудок телефона в антивандальном исполнении, который, по заверению хозяина, висел в спальне у советского посла Александры Коллонтай.

Вскоре компания разделилась. И пока Поскотин и Дятлов курили в пустой кухне, наслаждаясь видом помойки из замызганных окон первого этажа, в соседней комнате быстро крепла мужская дружба между разведчиком Вениамином и матросом-полиглотом Михаилом.

— Хотелось бы открыть ресторан, — доносился басовитый голос Мочалина.

— А мне — литературное кафе, с маленькой сценой и двумя туалетами в бронзовом декоре, — вторил ему Михаил.

Изредка содержательная беседа прерывалась звоном бокалов, после чего, спотыкаясь о поглощаемую закуску, возобновлялась.

— …по телевизору одни съезды и комсомольские стройки. С утра передали, мол, с космодрома Байконур осуществлён пуск ракеты-носителя «Союз-У», которая вывела на орбиту очередной спутник. Зачем мне этот космос, если я даже машину купить не могу? А секс?.. Я спрашиваю, а где наш секс?.. Ты хоть раз им занимался?

— Ни разу!

— То-то! Вот она наша советская действительность!

— … все бабы — дуры! Это доказано наукой! Я об этом в «Махабхаратах» читал…

Снова звон бокалов. Дятлов раскуривает вторую папиросу и пристаёт к Поскотину с расспросами по поводу его впечатлений об Афганистане. Герман сначала нехотя отвечает, потом увлекается и, наконец, бурно жестикулирует, с головой погружаясь в воспоминания. Постепенно пепельница наполняется окурками. В соседней комнате с пугающей регулярностью слышится звон бокалов. Наконец, доносится глухой удар. Через минуту Дятлов несёт на себе бездыханное тело хозяина квартиры, а её жилец с трудом выводит на лестничную клетку полуживого Мочалина. На пороге хозяйской квартиры высокую приёмную комиссию встречает Лида в сиреневых колготках и хитоне из полупрозрачного жоржета, прихваченного английскими булавками. От неожиданности Дятлов роняет тело. Лида ударяется в плач и скрывается на кухне.

Поздний вечер. «Бермудский треугольник» пьёт чай в квартире отставного матроса и слушает хозяйку, которая, всхлипывая и размазывая слёзы, корит судьбу, излагая перипетии своей жизни с талантливым, но непутёвым супругом. Дятлов участливо кивает, пытаясь разглядеть женское потаённое за греческим хитоном. Перехватывая его взгляд, Лида, шмыгая носом, повествует об их с Мишей задумке показать гостям сцены из трагедий Эсхила, которые они репетировали на втором курсе театрального училища. Исповедавшись, женщина снова рыдает, а возбуждённый Шурик, незаметно делая отмашку друзьям, гладит актрису по сиреневому колену, настаивая на немедленном открытии театрального сезона.

Во дворе трезвеющих Германа и Веника встречает метель с холодным пронизывающим ветром. Друзья зябко ёжатся и, пожав друг другу руки, расходятся. Веничка едет к Надежде, а Поскотин, возвращается в съёмную квартиру, где, не раздеваясь, падает на диван.

В начале первого ночи раздался звук корабельной сирены антивандального телефона. Заспанный жилец, поминая недобрым словом Александру Коллонтай и её аппарат правительственной связи, спешит в темноте на звук и поднимает массивную холодную трубку. Подёрнутый металлом женский голос интересуется: «Кто у телефона?»

— А вам кого надо? — раздражённо вопросом на вопрос отвечает Поскотин.