Ярослав засмеялся с облегчением. Вскочил, заходил по шатру. Алеша посмеивался в кулак. А у меня было тяжело на душе. Спасли мы Ярослава от поленицы и хозяина ее — Волхва; спасли и большее, чем князя. Однако спасли обманом. По-другому нельзя было, а все же скверна в этом оставалась. Что бы дальше ни было, а между нами и Ярославом лежала большая ложь.

— Что ж, князь, — сказал Илья, надувая щеки, — мир теперь между нами. А мы всегда Русской земле служили, говорили нам спасибо или не говорили.

— Разобьем Святополка?

— Разобьем, — сказал я. — Можешь быть теперь спокоен.

— Добрыне видение было, — сказал Илья, значительно округляя глаза.

— Самый главный совет дам, князь, — сказал я. — Кто бы из незнакомых ни приходил к тебе, первым делом спрашивай себя — не от Волхва ли он, и, чем большей Силой он обладает, тем пристальней на него смотри. Врага ты уже знаешь в лицо: это уже много — князь Владимир не знал, например.

— И рыбу меньше уди, — встрял Илья.

Ничто не могло испортить просветленного настроения князя. Я понимал его. Когда с тебя спадает чужая Сила — не важно, добрая или злая, приятно тебе было под ней или нет — ощущаешь огромное облегчение: вот, не замечал, жил под ношей, а теперь ноши нет.

Облегчение князя передалось и войску. Я никогда не мог понять, как огромные толпы вооруженных людей образуют войско. Тем более я никогда не мог понять, что действует на войско, что предопределяет, как оно будет биться сегодня. Иногда рати, сильно превосходящие противника и числом и опытом, терпели на моих глазах самые позорные поражения. Какая-то веселая злоба должна двигать людьми, чтобы они наступали. И на этот раз такая веселая злоба была. Когда мы вышли на Альту, князь держал речь. Поминал погибшего здесь Бориса; говорил, что кровь его вопиет к отмщению. В случае победы обещал прочный мир и престол, покров спокойствия над Русской землей. Воины слушали серьезно; верили.

Ярослав и правда стал преображаться; говорил уверенно; хмуря брови, смотрел в глаза воинам.

Я стал думать — неужели случилось, неужто становится Ярослав Владимирович правителем?

Перед сражением два воина привели ко мне подростка: спрашивал поленицу. Я поблагодарил их и отпустил. Он стоял передо мной, щуплый, с дурашливым выражением лица, но я чувствовал в нем небольшую знакомую Силу. «Дети Волхва… — в который раз подумал я с горечью. — Не была ли, кстати, и поленица его дочерью?»

— Где твой отец? — спросил я.

Мальчишка пожал плечами:

— Умер.

— А Волхв где?

Мальчишка молчал.

Был бы на моем месте Алеша, не уйти б мальчишке, не ходить по земле сыну Волхва. Но я ощущал тяжесть — грех обмана и крови, поэтому сказал устало:

— Передай отцу, что Рогнеду затоптали воины. Еще передай: кончается его время. А теперь беги отсюда, если сможешь.

Мальчишка посмотрел на меня пустыми глазами и побрел к лесу. Насколько я знаю, его никто не остановил.

Войско степняков показалось нам слабым, но, прежде чем мы успели напасть, подошло подкрепление, я полагал, что Волхв и без мальчишки узнал о судьбе Рогнеды и потребовал от Степи еще людей.

Битва началась рано утром, сразу после прихода подкреплений из Степи; жестокая битва. Она возобновлялась трижды. Мы дрались весь день, и Алешу даже оцарапало мечом. Ярослав бился в первых рядах. Обман поленицы пошел ему на пользу: он разъярился. К вечеру Святополк, которого мы так и не смогли достать мечом, бежал. Наши передовые отряды преследовали его по пятам, но степняки стали стеной, и Ярослав решил не губить своих воинов ради одной окаянной жизни.

Ни один из нас за весь день не увидел Волхва; может быть, его уже и не было при Святополке: поняв, что тот проигрывает, Волхв мог бросить его, как пустую ненужную скорлупу.

После боя мы промывали Алешину рану и говорили о том, что на этот раз на Альте взяли верх мы. Борис и Глеб были отомщены. Появлялась надежда, что киевский престол будет крепок и смута прекратится.

Уже поздно ночью, когда мы укладывались спать, прискакали люди князя и передали от него Илье сломанную рыболовную уду.

Веселое время настало после Альты.

Пиры Ярослава, которого теперь, не стесняясь, называли великим князем киевским, были часты и обильны. Новые люди приходили к власти в Киеве, а новые люди на веселье неумеренны. Как это ни могло показаться странным, а веселье несколько умерял сам Ярослав. Пожалуй, Добрыня был прав, и история с поленицей переменила князя; можно было надеяться — что навсегда. Поленица, поленица… Никому не рассказывал я, какие слова ей шептал, что обещал: сказали бы Добрыня с Ильей — вот, снова Алеша из-за девки обманулся. Мы-де обманулись в ней, потому что за поленицу приняли, а Алеша необычной добычей прельстился, соперничек Ярославу-князю.

Да, прельстился, но пострадал не больше других. Зато морщится Илья, что затоптали поленицу, вздыхает Добрыня, а я бы змею эту безбровую сам хотел пощипать, ядовитые зубы вырвать. Легкой показалась бы ей смерть от войска, когда б узнала, что я ей готовил… Расходимся мы здесь с Добрыней: он вроде и считает, что нужно карать, но в то же время и брезгует. А я не брезгую. Не покараешь, не отомстишь — толку в жизни не будет. Если бы Добрыня скрепя сердце не карал и не мстил, а только думу думал или князьям советовал, и не знал бы его никто, и век бы он на княжеском крыльце стоял. А так — боятся меча и Силы Добрыни; только через боязнь эту князья его и слушают. Ладно…

Первым делом Ярослав снарядил погоню за Святополком с умным приказом — если много крови будет стоить, дело отставить, но все вызнать. Усталый отряд так и сделал.

Узнали: едва до западных рубежей дополз Святополк Окаянный, постоял на границе, пролил злую слезу и махнул воинам рукой — уходить из Русской земли. Тут его последние силы и оставили. Не мог уж на Коне скакать Святополк, несли его верные люди, и скрипел он зубами дорогой, и впадал в беспамятство, и всем богам молился. Потом телом окреп, зато разума лишился; вскочил на коня и понесся, крича, что погоня близко. Догоняли его воины — не догнали. На другой день все же настигли — пешком шел Святополк, конь пал под ним, шел, и оглядывался, и каждого куста. шарахался. Дали ему нового коня; он снова за своей спасаться. Так троих коней запалил Святополк, a oт страха своего не убежал. Надоело воинам возиться с безумным князем и бросили его, и понесся он, как лист осенний, в Моравию, надеясь в глухом месте спасти жизнь свою. Последнее, что о нем говорили — глухими лесами, не зная дороги, полумертвый от голода, несся Святополк, опасаясь преследования и мести.

Услышав все это, я понял — не жилец Святополк, и страх отомстит ему во сто раз сильнее, чем людской гнев. Так что про Святополка можно было забыть.

Про Волхва забывать не следовало, но было несомненным, что нам удалось выбить несколько клыков из пасти хищника. Долго подбирался он к престолу, плел вокруг Святополка сети — лет семнадцать плел. Положил Волхв лучшие годы жизни своей на неука своевольного, хорька в княжеских палатах. А теперь — сколько Волхву? Да уж лет шестьдесят будет. В такие годы пора либо о душе думать, либо на зиму берлогу искать, а не о престоле мечтать да о владычестве. Нет, на ущербе луна Волхва; может, и не нам окончить его злые дела: старость кончит. А может, старость в наши руки-то и предаст его годочков через несколько. Добрыня говорит: появится новый Волхв. Эх, Добрыня! Тебе бы только тревожиться! Сам знаю, не будет мира на земле, не такой землю боги создали, да надо радоваться, когда с одним врагом справишься. А о будущем думать — только дни свои сокращать. Может, до нового врага и не доживем вовсе. Налетит из степей с Востока какая-то зараза неведомая — и нет Алеши, и не смеется никто, и за девками не бегает, и в синенькое небо не смотрит.

Подожди, Добрыня, не кручинь себе и другим голову, дай погулять…

Илья тоже загрустил. Говорит Илья — старость идет. Идет, конечно; и Илье похуже будет, чем нам с Добрыней. Но не рано ли и ты, Илья, загрустил? Ты на богатырскую дорогу поздно встал, долго силы копил, может, дольше по ней и пройдешь? Святогор вон — до восьмидесяти с лишним богатырем был, правда, последние годы на покое, до тайн Силы добирался. Сила его и погубила… А потом что — конечно, невесело в Киеве на пиру сидеть, когда другие богатыри Русскую землю защищают; но ведь ты, Илья, всегда хотел быть старейшиной! Вот и будешь, и песни о тебе уже поют больше, чем о ком бы то ни было, и знает тебя народ, и всегда помнить будет. Но затосковал Илья. Сидел понурый, только пил много и хмелел до беспамятства, чтобы дурные мысли прогнать. Я-то что еще думал — не навела ли на него порчу поленица? Илья Силой не защищен, поленице раскрывался душою всей, дочкой называл, а по открытой душе удар нанести — первое дело, и никакими травами душу не залечишь. Я хоть и подбирался к поленице, и околдовала она меня, но попробовал бы я диковинного плода — и отвернулся бы. А Илья — дочка, дочка…