— И хорошо, — Илья говорит, — побольше дай, иначе нам почета не будет.

Подумал водитель, послал с нами четверых.

— Хватит для почета? — спрашивает.

— В самую мерушку, — Илья отвечает.

Отошли мы от лагеря, Илья говорит:

— Прощаться будем.

Слез с коня, выхватил меч и, злодей, четверых самоедов мирных уложил за-ради соболя.

Сумерки уж пали. Илья на меня косится и говорит:

— Святогор, я в лагерь сейчас пойду.

Я, ни слова ни говоря, тоже с коня слезаю и за ним поворачиваю.

Залегли в чаще. В темноте кричать стали самоеды, звать тех, кого с нами отправили. А Илья громко стонет в ответ. Побежали к нам, а Илья стреляет на звук, и еще троих долой. Замерло все. Пополз Илья к лагерю, и я за ним. Видим, выбирается водитель из шатра и в лес крадется, а в руках несет что-то. И конечно, снял его стрелой Илья, ничего не успел сказать водитель, только соболь заверещал злобно, в клетушке на землю падая, Подхватил его Илья и к коням бросился. А я за ним бежать не стал. Какая ночью в чаще дорога? Только если я впереди поеду да Силой путь себе освещу, тогда и проедем. Но не будет от меня Илье такого. Побрел Илья на ощупь, утра дождался и на запад наметился, Едет и следы заметает, как я его учил. И что же — крались за нами самоеды, да только беспрестанно поворачивал их Илья на дурные дорожки, и выехали мы беспрепятственно из самоедского края.

Едем, молчим. У Белого озера остановил я коня, сказал:

— Восемь душ ты, Илья, ради соболя поганого загубил. Знать больше тебя не хочу. На этом рвется ученичество твое. Недомерком всю жизнь будешь. А чтобы от людей неискусных уходить воровски да на княжьем дворе лебезить кобелем драным, на то твоего ума теперь хватит. Как заслышишь меня, за полночи объезжай, потому что видеть тебя не хочу больше.

И поехал прочь. Илья за мной скачет:

— Святогор, сам же меня на подвиг снарядил! А от соболя князь долго жить будет и Русской земле спокойствие выйдет!

— Пустое дело твой соболь, — говорю равнодушно. — Нет на нем Силы никакой. Что он, что крыса дохлая — все одно не позднее чем через двадцать лет помрет князь Владимир. Ну, да ты еще двадцать лет княжеской лаской попользуешься.

Ахнул Илья:

— Так ты и с соболя Силу снял!

Оборотился я и в глаза ему посмотрел:

— Глуп ты. А еще докучать мне станешь — коромыслом оберну.

И уехал.

Не оборачивался, но знал: стоит Илья, рот разинув, мне вслед глядючи.

Горько мне было и противно. Ну, да не первый Илья, кто у власти скурвился. Вот я-то, наверно, действительно первый богатырь, кто такого ученичка взял. И поехал я на север и всю зиму блуждал по сопкам тамошним, совершенно безлюдным. Уже за половину восьмой десяток мой перевалил, а что сделал я, Даждьбогов сын? Но не на меч же бросаться. И по самой распутице, себе назло, отправился снова на Русскую землю нового ученика искать.

В Новгород завернул. А там мне подносят сверток.

— Что такое?

— Илья для тебя оставил.

Разворачиваю — а там стрела сломанная. На землю бросил и ничего не сказал.

В Полоцке еще тащат. Усмехнулся: хорошо дороги мои ученичок знает! Посмотрел — а там соболя шкурка. Выкинул и смолчал.

В Смоленске сначала вовсе брать не хотел, а потом вижу — тяжел сверток очень. Развернул и нахмурился: меч там Ильи сломанный лежит!

Подумал и повернул на Муром. Приезжаю в деревню, где Илью подобрал, и к его дому еду, а от меня шарахаются все. Ничего не спрашиваю, в дом захожу.

Сидит Илья на печи.

— Давно сидишь? — спрашиваю.

— С зимы.

— Ноги отнялись?

— Ходят.

— Чего ж сидишь?

— Зарок дал.

— Что за зарок?

— Пока Святогор в ученики не примет, не встану.

— Ну-ну, — говорю.

И уехал. Год ездил. Потом снова в деревню завернул. Все сидит Илья на печи, и по полу видно — не ходит, а ползает все.

— Вставай, — говорю, — поехали.

Потом рассказал мне Илья: привез он соболя драгоценного в Киев, князь его с почетом великим принял, и золота отсыпал, и за пирами по правую руку от себя сажал. Пировал-пировал Илья, а потом говорит Владимиру:

— Князь, а князь, ты б новгородцу тому тоже золотишка отсыпал бы. Как ни крути, а на соболя он тебя навел.

Смеется князь:

— Отсыпал я ему уже столько, что выше головы было.

Успокоился Илья, а потом узнал: только мы из Киева выехали, приказал Владимир новгородца умертвить, чтоб никто больше о тайне великой не пронюхал. А отсыпал ему понятно чего — земли, когда в могилу бросали.

Заплакал Илья и с княжеского двора уехал, не простившись.

— Ладно, — говорю, — поедем к князю; не попрощался, так поздороваешься теперь.

Входим к Владимиру, а он просиял весь:

— Тебя-то, — говорит, — мне и надо, Илья! Собирайся снова в самоедскую землю. Сдох соболь мой.

Стою, жду, что Илья скажет. А он насупился и шепотком таким — чтоб не обидеть, но и правду сказать:

— К новгородцу соболь ушел. Забыть тебе теперь о соболях надо, княже.

Осекся Владимир. Потом повернулся круто и вышел. Посмотрел я на Илью и говорю:

— Поехали, ученичок.

Недолго странствовал со мной Илья после того, как с печи я его во второй раз снял. Испытание его богатырское соболем кипрейным обернулось. Сделался Илья богатырем. А то, что размолвка меж нами вышла, так в учении и не такое бывает. Доволен я Ильей остался: не бывало сродного богатыря на Русской земле раньше.

Но точил меня червь сомнения: что же это, Святогор, богатырь Сильный, тайн своих так передать никому и не должен? Да, не передают богатыри все тайны свои и самые заветные в землю уносят, но большую толику-то под солнцем и луной оставить нужно. Что ж, выходит, второго ученика искать Святогору? Нет, не хотели, значит, боги, чтоб Силу я кому-то свою передал. И где такое видано, чтоб богатырь за собой целый выводок птенцов таскал?

Ладно, думаю. Отвоевал свое Святогор, пора на зиму устраиваться.

Была у меня мысль давняя, тайная: как на покой уйду, так осяду где-то и с Упирью говорить стану и Згиные мысли слушать. Только больше Сила моя с годами становилась. Не одолел я Кащея, пока богатырствовал, так, может, на покое узнаю, как подступиться к нему, и, может, откроются мне слова такие, чтоб без дуба и без иглы всякой подвиг свой земной завершить. Не особо верил я в это, да чем еще заняться? Мелки дела остатные, а шататься меж двор скучно мне.

И стал я места себе искать. Такое место должно быть, чтоб Сила моя в него, как в седло, села. Нелегко такое найти. И пустился я в путь загодя.

Лето прошло, и осень, и зима, а я все себе места не найду, как медведь-шатун, во все стороны тычусь, а никак покою не сыщу.

Ранней весной я ехал западным краем Киевской земли. Леса медлительно стряхивали с себя зиму. Внезапно я заметил клин подснежников. Он был словно высажен человеком и показывал точно на запад. Чтобы не оставить мне сомнений, на острие клина рос пурпурный цветок. Я низко поклонился клину, с молитвой сорвал пурпурный цвет и поскакал на запад. Я знал, что Упирь ведет меня, потому что во все дни пути цветок оставался свеж и прохладен, как будто только что сорван.

Через пять дней я въехал в предгорья Карпат. Когда я проезжал широкой поляной у подножия лесистой горы, цветок сам собой зашевелился и выпал у меня из руки. Ехать дальше было нечего: Упирь велела мне жить здесь.

Все было свежо и покойно кругом, и Сила моя словно растеклась по поляне, как вечерний туман, и я почувствовал, как сильны в этом месте берегини. Тем же вечером я начал строить себе избу на опушке букового леса.

Через неделю мой третий и последний дом был готов. Он был темен и мал и терялся в тени леса и горы. Я притворил дверь и поскакал в Киев прощаться с князем Владимиром. Мне не терпелось уйти в свои занятия, но надо было сказать князю, что Святогор уходит навсегда и что никакие напасти уж не вовлекут его в богатырские дела.

Немного ниже Киева я выехал к Днепру, там, где клыки порогов распарывают его спокойные воды, как мешковину. С только что приставших челнов высаживались путники. Челны пришли из Олешья. Купцы орали на носильщиков, которые несли тюки с царьградским товаром, богомольцы, ходившие к греческим святыням нового Бога, суетно мерили шагами берег, боясь, видно, растерять в суматохе новоприобретенную благодать.