Всю ночь до рассвета проиграли Микула с Радой, а потом она в камни ушла, а он в лес. Да, уходя, обернулся и завыл так тоскливо, и морду задрал, и в ярости снег шкрябал.

Переглянулись мы с Алешей: без слов все ясно, дураки мы, да не поднялась рука, что ж теперь делать.

— Ладно, — говорю, — с костьми легче, чем с животинами игручими.

Бледнеет Алеша, понимает, к чему я клоню, но ни слова не возражает.

Пошли мы к валунам. Снег кругом чистый, следов на нем нету — какие от оборотня следы-то.

— Ты, — говорю, — молодой. Сам похороню.

Из-под камней косточки достал, головой покачал:

— Что ж, — говорю, — Рада, и во второй раз прости меня. Красивая, видно, у вас любовь, да только всем кругом от нее тошно.

И слышу — вихрь по лесу мчится. Только обернулся — вижу, вылетает на поляну Микула-волк и прыжком прямо Алеше к горлу. Еле увернулся Алеша, да еще меня загораживает, мечом отмахивается. А Микуле-волку меч что хворостина: серебряной стрелой надо, да не развернешься тут, а Микула-волк обезумел — Раду свою от смерти отбивает! Полосует его Алеша по горлу, а как по тени. бьет. А я стою над Радиными костями и своей стрелы не достаю.

Стал Алеша кричать слова страшные, и заскулил Микула-волк и отскочил на мгновение, а тут Алеша стрелу выхватил и, как копьем, — в сердце ему.

Долго мы с Алешей могилу рыли — на богатыря да на поленицу, и чтоб не метались они, а хоть в земле вместе покойно были; Смородинка-то еще что про них рассудит, как знать! И травы Сильные бросили, и опустили на дно волка серого и косточки Радины беленькие: спите.

Закопали могилу, присели на валуны. Алеша бледный и не смеется совсем. Говорю:

— Дальше сам езжай.

— Рано еще, Учитель!

— Какое рано. Видишь, ты любовь почуять можешь, а я не могу. А что со мной не добрал — в дороге доберешь.

Сжал зубы Алеша. Сидит, не встает.

— Езжай, — говорю, — первый. Так оно легче будет.

Он молчит. Потом спрашивает:

— Учитель, а что ты в Микулу-волка не стрелял, когда он мне горло грыз?

Вздохнул я, глаза отвел и сказал:

— Не такой уж был волк Микула, чтоб мне его второй раз убивать.

Вот уж три года живу я в Карпатских горах и на зимний солнцеворот разменяю последний, десятый, десяток. Вот уж три года я пытаюсь говорить с Упирью и даже — страшно сказать — с самой Згою. Я хочу навеки запечатать Кащея. Я намерен сделать это одной лишь Силой. Я отправил своего коня доживать век без меня — отправил с Алешей, когда он в последний раз заезжал ко мне. Конь был соблазном уехать.

Мне кажется, все идет на лад. Я обустроил местных берегинь, и одна показалась мне небывалой, сиреневой, дикой розой. Я встречаю мелких золотых змеек — их посылает мне Упирь. Даже мой отец — Даждьбог, который, как я думал, давно забыл про меня, однажды взметнул над горой зеленый луч. Боги снова помогают мне.

Издали видел Велеса. Он шел со стадом оленей. Они лизали ему руки. Он остановился и долго молча смотрел на меня, а потом скрылся в чаще.

Теперь я знаю очень многое. Я знаю, что и помимо Смородинки есть дверца в мир иной. Нужно открыть ее Силой и добить врага.

Что таиться: я намерен сделать это завтра, на середине лета. Все знают, что это колдовская ночь.

Потом нужно будет сказать Алеше и Илье, что Молодой Волхв, которого я много лет назад упустил в Белой башне, стал очень Силен и опасен. Даже им будет непросто справиться с ним. Может быть, я попрошу Алешу пригнать мне моего коня.

Завтра вечером я уйду в открывшуюся мне дверь. Упирь, помоги мне. Но я спокоен. На этот раз Святогор победит.

…Алеша! Илья!..

…пропал. Я поверил Зге. Меня нужно проклясть. Она хочет уничтожить все. Даже Мокошь. Я был нужен Зге. Я должен был открыть дверь в ее мертвящий мир. Я был там и все видел. Я сделал все, как надо. Но я не смог притворить дверь. Она теперь приоткрыта, и на всю Русскую землю наползает трупный чад. Я, Святогор, в своем самомнении погубил все.

Агрр… агрр… агрр…» — трижды прокричала в вечерней холодящей мгле птица феникс в отрогах Кунлуня; на скалах Тянь-Шаня клекотнул ястреб, наставив красный глаз на восток; в песках Гоби, потирая спину о стены занесенного пустынным прахом святилища, завозилась, заерзала гюрза; в дельте Волги зашлась в тревоге цапля; в степях Таврии поднялся ветер, засвистал в ковыле; в Муромских лесах монотонно завелась кукушка; «пок-пок-пок» — посыпались желуди под лапой потревоженного Змея в Полесье; все слышу.

Об Илье болтают теперь много всякого вздора. Говорят, например, что Илья в одиночку сокрушил Идолище Поганое (а что это было за Идолище, толком уже и не помнят), что от Ильи на карачках убегал сам князь Владимир Красно Солнышко со княгинею (это Владимир-то, перед которым Илья шапку ломал и дохнуть лишний раз боялся), что Илья победил и пленил злодея Соловья-Разбойника (пленить-то Илья его пленил, но я еще расскажу о Соловье, и станет видно, что невелика доблесть победить и вообще обидеть такую несчастную тварь), что Илья верховодил среди богатырей, а нас с Алешей держал всегда за молодых — да мало ли какого вздора напридумано вокруг Ильи! К тому же Илья сам приложил руку к легендам об Илье: он подбирал пьянчужек песняров, поил их, кормил, рассказывал о себе всякие небылицы; а потом те разносили эти небылицы по градам и весям как самые настоящие былины.

Вот и получилось, что Илья — могучий, рассудительный богатырь, главная надежда и опора земли Русской, эдакий дедушка-великан, патриарх, мудрец, а все остальные, даже великий князь киевский — какие-то недотыки, полудурки, спесивая нежить.

Я знал Илью преотлично: совсем молодым человеком я пространствовал с ним четыре года и многому научился у него; а недостатки Учителя видны ученику лучше, чем кому бы то ни было. Потом наши дороги часто пересекались; в нескольких подвигах мы были соратниками. Да и теперь я иногда вижусь с Ильей — уже очень старым, вросшим в землю, как старое дерево, слабым, но все так же жадно цепляющимся за призрачную мирскую славу.

В годы же зрелости Илья был непоседливый хитрый буян, пьяница к тому же. Я благодарен ему за науку, но дело в том, что Илья учил меня не только хорошим, но и дурным советом, поэтому надо, чтобы те, кто решит вступить на нашу стезю, знали об Илье — как, впрочем, и обо всем другом — правду. Я еще вернусь к Илье в своем рассказе, но теперь скажу об одном — как Илья победил Соловья-Разбойника, кто такой был Соловей и что вообще из этого всего вышло.

Как известно, на восход от Киева тянутся бескрайние Черниговские леса, большей частью дубравы. Дубы стоят в три обхвата, в густоячеистой кольчуге листьев, со звонкими крупными желудями, по колено в траве. Не посоветую, впрочем, путнику обольщаться насчет Черниговской дороги. Густая дубрава, конечно, не производит на душу такого гнетущего впечатления, как тесный еловый лес или путаное болотистое мелколесье. Но не за душу здесь надо опасаться путнику, а за грешное свое тело. По дубравам рыщут вепри огромных размеров с клыками, превосходящими величиною мой большой палец. Немало в этих сухих благодатных местах и разбойничков, прячущихся в глубине леса и неожиданно возникающих с кистенями на дороге, когда заслышат стук копыт или посоха. У черниговских разбойников нет обычая отпускать жертву на волю; ограбленный остается лежать на сырой земле, покуда его не сожрут те же вепри или — лучший удел — если его не похоронит сердобольный отряд христиан, без опаски и спешки едущий в Киев. А одинокий путник, увидев покойника, побледнев, перекрестится, помянет Николу — покровителя странствующих, или прошепчет имя Перуна и лесной мышью поспешит дальше.

В Черниговских же лесах до последнего времени часто гостевал и Змей, и знающие люди, завидев мерцающее красноватое зарево над дорогой, бежали стремглав в самую чащу и сидели там, пока не смолкали сопение, рев и хлопанье крыльев; а незнающие часто попадались, и я не припомню ни единого случая, когда бы Змей побрезговал человечинкой.