— А вот теперь слушай меня! Гляди мне в глаза! — Князь уже не мог сопротивляться. — Гляди и запоминай. Как только ты поднимешь меч на своего отца, ты погибнешь. Духи огня запрещают тебе поднимать на него руку! Запрещают! Иначе сгоришь. Перун говорит с тобой моими устами. Огонь огнится, воду побеждает, меч поднимается и падает, оплавленный, за рекой Смородинкой уже ждут тебя, вот уже поднесли сковороду горячую, вот уже жар жжет тебя, вот уже левое плечо зажглось!

Князь вскрикнул и схватился за плечо. Я знал, что он должен чувствовать сейчас.

— Вот пламя пожрало уже всю руку…

— Останови… — прохрипел князь, в ужасе глядя на меня.

— Не я — Перун жжет тебя. Пламя перекидывается на живот… Если оно дойдет до сердца, ты пропал. Огонь огнится, водицы нет, вся вода утекла в реку Смородинку, там, где ждут тебя…

— Останови! Останови!

— Но есть вода, бежит вода, струится вода, есть спасение, спи, князь, спи крепко и не обнажай меча, вложи меч в ножны, Перуну не люба твоя война… есть вода, струится вода, заливает руку, прохладная рука, прохладная, но ты еще на берегу той речки Смородинки, берегись, берегись, спи, спи…

Я дотронулся до него рукой — он откинулся; рот его раскрылся, он стал глубоко дышать. Неделя беспамятства, подумал я, и еще месяц не сядет на коня. Хорошая работа.

Крадучись, я подошел к дверям и распахнул их. Двое. Меч мой был наготове. Всего двое — цена перемирия? На груди, разумеется, — серебряное копытце… Я пошел вон. От меня шарахались, как от демона. Мимо пробежал дурачок. Поднималась суматоха. Я спешил. Нельзя было оставлять мать в Новгороде. Но я не мог везти ее и к Учителю. Я отвез ее к Богдану-оружейщику, который был другом Учителя, а теперь и моим, и наказал тайно ночью ехать в скит. Наспех я попрощался с матерью и пустился вскачь, на Киев.

Когда до Киева оставалось два дня езды, я повстречал княжескую дружину, шедшую на Новгород. Я подъехал к боярину. Мы были немного знакомы; он глядел дико. Я понял: что-то случилось.

— Ты едешь в Новгород? Подавлять мятеж Ярослава? Не особенно спеши. Ярослав спит. Он не сядет на коня раньше чем через месяц. Но учти: там много слуг Врага.

— Ты еще ничего не знаешь, Добрыня, — неожиданно всхлипнул боярин. — Князь Владимир умер, а Степь пошла на Русь.

На мгновение я словно провалился куда-то. Потом обе мои ошибки встали передо мной въяве. Я ездил к Наине! Я усыплял Ярослава! А Враг в это время был в Киеве! И князь Владимир — убит! Престол пуст! Волхв — приходи, владей!

— Когда его убили? — спросил я глухо.

Боярин стал озираться по сторонам.

— Он умер, — шепнул он, — так говорят. От всех скрывают его смерть. Но тебе я сказал. Что бы ни было между тобой и Владимиром, ты служил ему.

— Зато вы ему плохо служили, — сказал я. — Что со Степью?

— Я говорю тебе: Степь пошла на Русь!

— Кто возглавляет войско?

— Перед смертью князь послал Бориса… Борис уже в пути… За ним послали…

— А Святополк?

Боярин зашептал совсем тихо:

— Святополк хочет княжить…

— Видно, у вас у всех помутился разум, — сказал я в сердцах. — Вы попустительствуете ему. Поворачивай дружину.

— Нет, — зашептал боярин, — мне приказано идти на Ярослава…

И тут я понял, что здесь моя Сила не сделает ничего против силы страха. Не попрощавшись, я понесся по дороге дальше.

Вот куда завела меня моя глупость. Пока я метался по земле Русской, Враг нанес удар в самое сердце. Я не был уверен, что Волхв специально плел свои сети в расчете на меня; видно, не я один был одурачен. Но куда лететь теперь? Я остановил коня. И тут я совершил третью ошибку. В Киев, решил я. Святополк там. Я должен остановить его. Туда же приедут сыновья Владимира. Меня заботили Борис и Глеб. В Киев! Уже вскорости мне было дано узнать, как страшно я ошибся…

Киев уже знал. Плакали, ломились в церковь Богоматери, в которой лежало тело, но, по сути, в городе царило мерзкое оживление, обычное, когда одно правление сменяет другое. Для бояр — кому опала, кому почести, для простолюдинов — причастность к государственным делам…

Я протиснулся в церковь. Меня узнали; расступились. Я прошел к телу князя. Здесь не нужны были никакие корни мындрагыра: мало-мальски опытному глазу было понятно, что в нем еще жил яд.

«Вот так все и кончается, князь Владимир Святославович, — подумал я. — Ты мнил себя владыкой земным, а умер ты — и где твоя власть? Даже над телом своим ты был невластен. Твое тело скрывали от народа несколько дней, и вот оно лежит здесь — прах и тлен, и простолюдины смотрят на него раскрыв рот. А ты держишь ответ перед Царем Небесным, и как бы ничтожен я ни был, но знаю, что суд его будет суров… Да, ты крестил Русскую землю, но ты же и вверг ее теперь в смуту. Прощай, гордый князь! Сначала я был для тебя мальчишкой, потом твоим тайным богатырем, потом стал помехой. Ты был для меня сначала полубогом, потом мудрым хозяином, а кончилось тем, что я назвал тебя безумным стариком. Теперь Иисус рассудит нас. А мне пора. Прощай, князь!» И я поклонился в землю.

На паперти я увидел ненавидящие глаза. Святополк.

— Взять его! — закричал он. — Взять изменника!

Я обнажил меч. Страшная ярость поднялась во мне. Тяжело было мне поднимать руку на княжескую дружину, с которой сам проделал немало походов против Степи, но теперь я стоял на своей дороге, а дружина преграждала мне путь.

Но я поднял меч — и опустил его. Вся площадь перед церковью была запружена войском. Мне было не уйти.

— Что, отцеубийца, — закричал я Святополку, — зверь хищный и подлый, крови моей захотел? Берите меня, служите Волхву, пусть будет проклято его имя. Говорю вам: Святополк — его слуга!

По дружине прошел ропот, но меня уже схватили; я никогда не видел этих людей раньше, но мог поклясться: у каждого под кольчугой болталось серебряное копытце.

— К оружию, русские люди, — кричал я. — Отомстите за смерть князя Владимира!

Но человек труслив…

Я оказался в подземелье дворца, в самом глухом углу, в клетке из прутьев. Я был здесь только однажды — когда спасал Радко, и уже тогда ужаснулся обилию пленников, но никогда не говорил с князем Владимиром об этом. Теперь я оказался одним из них — заслуженная участь…

Я догадывался, зачем меня оставили здесь: Волхв хотел говорить со мной, и я еще раз возблагодарил Бога за то, что успел отправить мать в скит к Учителю; там ей ничего не грозило, а больше ничто другое не могло сломить меня.

И тут меня осенило: приезд в Киев тоже был ошибкой. Мое место было либо подле Бориса, который стоял на реке Альте, ожидая нападения Степи, либо с Глебом, который был в Муроме. Там, и только там, было мое место, а не у Ярослава в Новгороде, не у Наины в Свапуще, не у Святополка в Киеве. Но теперь было слишком поздно. Я не мог даже попробовать разогнуть решетку: я был закован в кандалы, которые не мог разорвать и богатырь, и лежал, скованный, на спине.

По моим расчетам, должна была уже наступить ночь, как вдруг я увидел согбенную фигуру, пробирающуюся в проходе к моей клетке.

Когда человек приблизился, я разглядел: это был дряхлый старец. Старец обхватил дрожащими руками прутья — и вдруг прутья раздвинулись! Не Волхв ли это, изощренно издевающийся надо мной?

Старец проник в проем и наклонился ко мне:

— Ты живой, Добрыня?

Алеша! Я едва не заплакал.

— Как ты вошел сюда?

— У меня есть кое-что…

— Серебряное копытце? А я думал — только я собираю подобную дрянь…

— Ты всегда уважал только себя, Добрыня… Быстро переодевайся в мое.

— А ты?!

— Меня Святополк не тронет…

— Алеша, как только освободишься, лети в Новгород к князю Ярославу. Расскажи ему про убийство Владимира. Про Волхва. Про Святополка. Про то, что в его окружении есть дети Волхва. Про то, что до меня он сам находился под дурманом Врага. Скажи, что Добрыня спешил и не успел объяснить все сам. Я еду к Борису.