Успокоилось море. Сели мы в лодку и коней завели. Глубоко сидит лодка, только что не точь-в-точь вровень с водой идем. Ох, не нравится мне это…

Долго плыли. Наконец показалась лепешка — остров. Лесистый, большой. Что за дело — то за Волхвом по одному острову гонялись, то теперь на другой к Алатырь-камню приехали. Мала, что ли, Русская земля, что нас все на острова несет?! Да по морю этому коварному? Ну да этот остров поживей будет; тут тебе и вода есть, и птица, и зверь всякий. Не пропадем, не то что на той скале, где едва не кончились без водички-то. На Русской земле — оно и на острове сподручней, так я думаю. У нас и острова для житья приспособлены, не то что у муравьев этих, у греков.

Высадили нас на берег. Договорились: в следующую луну приедут, если бури не будет, а заштормит, так позже.

Земле я был рад, как кони наши. Это молодые моря не боятся, а я человек русский, мне пучина эта противна. На землюшке — что ж, там и смерть принять можно, а в бездонной мокроте этой — не придумаешь хуже смерти.

Сошли на берег, размяли косточки.

Леса перед нами, а позади море. Куда ехать?

Говорит Добрыня:

— Не может Алатырь-камень стоять в чаще, словно валун какой. Хоть и не живет здесь никто, а не могла зарасти к нему дорога.

Стали искать, берегом поехали. И точно — от заливчика отходит дорожка, да не абы какая, а как троеконь проехать можно. Следов на ней ничьих нет, травой поросла, но бежит дорожка, зовет.

Посмотрел я на море проклятое, на небо хмурое, махнул рукой: поехали.

Двинулись мы. Леса дремучие, густые. Звери непуганые, зайцы на самую дорогу выскакивают, птицы только что на шелом не садятся.

Недолго ехали. Видим — поляна впереди. Остановились.

Добрыня говорит:

— Все ж таки Сила на Алатыре положена, давай сначала мы с Алешей подъедем.

— Нет, — говорю. — Меня и лесной хозяин к камешку этому послал, и девки речные. Мой это камушек.

Алеша свое гнет.

— Если бы, — говорит, — я с девками в речке не поиграл, не сказали бы они тебе ничего. Всех нас вместе к камешку послали.

— Ты, — говорю, — с девками и впрямь поиграл за меня, да ты и рад небось. А к камушку уж ладно — троеконь и подъедем.

— Только осторожно, Илья, — говорит Добрыня, — если мы с Алешей что почуем — поворачиваем обратно.

Не шутят с Силой.

— Ладно-ладно, — говорю, — езжай, там видно будет.

Выехали мы из лесу.

Стоит на поляне камушек в богатырский рост, не в человеческий, зеленым мхом и голубым лишайником порос, плоский, в землю вкопанный, кверху сужается, как шелом. А от камушка три дороги отходят — направо, налево да прямо.

Посмотрели мы на него, постояли.

— Чувствуете чего? — спрашиваю.

— Ничего не чувствуем, — отвечают. — Не Алатырь это.

— А это мы сейчас глянем, Алатырь или не Алатырь, — говорю, — может, вашей Силой и не понять его. Не может здесь быть второго такого камня, сердцем чувствую: Алатырь.

Подъехали.

Соскочил я с седла, подошел к камушку.

— Здравствуй, Алатырь, — говорю. — Стоишь ты, землю Русскую охраняешь. А я по земле этой ездил, с других сторон ее запечатать старался. Долго ездил, пока не наслал на меня Волхв несчастье. Сына моего под мой же меч подвел. Как дальше жить — не знаю. К тебе за ответом приехал. Хозяин лесной да девки речные сказали: ты знаешь.

Молчит камушек, шумит лес.

— Давай мы его Силой попробуем. — Алеша с Добрыней говорят.

Подъехали, насупились, глаза таращат — не отвечает камешек.

Обошел я его со всех сторон, осмотрел, они все стоят.

Потом Алеша говорит:

— Вроде буквы какие-то проступают, богатыри.

Смотрю — и действительно вроде буквы. Только подо мхом не разглядишь.

— Прости, — говорю, — Алатырь, я сейчас тебя мечом немножко поскребу — очень уж мне ответ знать хочется.

Скребу — не счищается мох! Добрыня вмешался:

— Мой, — говорит, — Потык на Смородинку закален, давай я попробую.

Взялся он — чисто счищает все Потык, словно иней стирает.

Написано: «Налево поедешь — богату быть, направо поедешь — женату быть, прямо поедешь — убиту быть».

Почесал я в затылке. Хороший выбор предлагает Алатырь-камушек. Говорю:

— Стойте, богатыри, может, на нем так от века написано было.

— Не могло так от века написано быть, — говорит Добрыня, — русские буквы-то на памяти дедов появились. Может, и не для тебя написано, а — недавно.

— Что ж, богатыри, — говорю. — Видно, ответил мне Алатырь-камень. Убиту быть я всегда успею. Женату быть — прошло мое время. Богату быть не хочу, однако давайте проверю, чего это мне камешек сулит. Поеду один, тут уж не перечьте: камешек про одного говорит.

Поуговаривали они меня, но видят — моя правда. Договорились: ждут меня три дня и три ночи — невелик остров, нечего мне там больше делать, — потом за мной поедут.

— Ждите, — говорю, — Илью с большим богатством. Может, жадный стану, золотой терем построю, на пол каменья драгоценные высыплю и на них спать буду.

Махнул рукой и поехал.

Ехал дорогой и думал: кончается моя жизнь. Вот сказал сейчас Алатырь: налево поедешь — богатым быть; а ну как поехал налево — и не устою перед богатством? А это значит, прямо поедешь — убиту быть. Потому что испокон веку равнодушны были все богатыри к богатству. Да не все ли равно, коли перестал я себя беречь для Русской земли, коли словно заслал мне Волхв в грудь стрелу свою знаменитую и кончил Илью.

Одно хорошо: на острове этом все решится, не зря лесного хозяина да девок речных спрашивали, ответил Мне Алатырь.

Дорога ровная шла, тоже травою поросшая не мятою, да, видно, ждала меня дорожка эта.

Все думал я, как сейчас переменюсь, потому что всю жизнь свою ни злата, ни серебра не считал, было — гулял (а чаще на пользу подвигов обращал), не было — птичку подстрелишь, кореньями заправишь — вот и сыт, и не нужно тебе злато. Бывали богатыри жадные на славу (я, например); на Силу (Добрыня); на девок (Алеша); а на злато — не было жадных богатырей, просто оно слишком, злато, и богатырю легко дается: то князь отсыпет, то в подвиге добудешь, то вообще неизвестно как, но найдешь там, где обычный человек ввек не увидит.

Выходит, судила Сила Алатыря мне жадным на злато стать, первым из богатырей опозорюсь, товарищам на посмеху. Хорошо хоть далеко это от Русской земли, не запоют гусляры про Илью жадного.

Ехал недолго, солнышко только заходить стало за тучи, меркнуть стал свет; выехал я на пригорок, вижу — изба. Батюшки, на острове на краю земли, где и люди-то русские не живут — изба! К человеку Алатырь меня посылал! Велик и чуден остров этот, видно.

Крикнул я:

— Живой кто есть? Выходи!

Тихо кругом, только хвоя шелестит. Стоит себе избушка серенькая, дождями и снегами затертая, молчит тоже. Вдруг распахнулась дверь, и вылезает старичок, сухонький, сгорбленный — как сухарик, и на меня прищуривается.

— Здравствуй, отец, — говорю. — Из-за моря к тебе приплыл. Не прогонишь на ночь глядя?

Улыбается ласково старичок:

— Не знаю, богатырь, имени твоего, но только давно я тебя ждал. Не побрезгуй убогим моим домишкой, заходи.

Спешился я, зашел.

Досадно мне было, что имени моего не знает старый, казалось — по всей Руси уж давно прогремел, да, видно, не доходит до острова этого наша слава. Богатырем признал, а не бродягой безродным — и то хлеб.

Старичок же лыбится, маслится, как тещин блин, и меня ласково к себе манит. Поговорим, думаю.

Зашел.

Избенка бедная, старая, на лавках — ветошь, печку давно уж переложить надо бы.

— Садись, — говорит старичок. — Звать-то тебя как?

— Ильей Муромцем.

И ухом не ведет старый.

— И хорошо, — говорит, — милый. А меня Радомиром люди называли, покуда видали меня еще.

— Что ж, — говорю, — теперь не видают?

— А оттого, — говорит старичок, загадочно улыбаясь, — что не я хожу к людям, а они ко мне. Заповедано ходить людям к Алатырь-камню, а все ходят. И ты приехал, мечом, Силой отмеченным, камня коснулся, и открыл тебе камень ко мне дорогу. Что убитым быть не торопишься — это понятно. Что женатым быть не хочешь — и это верно. Захотел ты богатым быть, и самое тебе тут место.