Часто про себя сокрушался Святогор, что взял к себе ученика, не владеющего Силой. Но при этом, наверное, думал, что силушкой его Бог не обидел. И точно — трудно мне было, больно, но стали веревки рваться одна за другой. Скоро руки мои были свободны, хотя болели так, будто их леший жевал. Ну да я думал уж о ногах, разрывать веревки одну за другой на них было несподручно: стражи заметили бы. Ждать другого случая тоже было невозможно: скоро придет подкрепление, свяжут мне руки так, что и не пошевелюсь найдут богатырскую веревочку, потому что на есть своя веревочка, о-хо-хо, и повезут меня в какое-нибудь логовище, из которого я, Силой не наделенный, в жизни не вырвусь. А там придет Волхв — мучить, жечь. Как ни крути, а сейчас бежать надо.

Скосил я глаз на стражей. Никто не спал, все переговаривались тихо, то и дело на меня поглядывали Расслабился я, полежал тихо, слушал, как деревья шумят, вдыхал потихоньку пьяный запах весеннего леса, по руке моей муравей полз. Сейчас выяснится, последнего ли мурашку Илья видит. Подышал я, поиграл мышцами, потом, как учил еще Святогор, глубоко вздохнул и на выдохе что было силы рванул веревки ногами; услышал треск, и был уже на ногах и схватил одного стража и ударил о второго. Их оставалось трое, и они бежали на меня с мечами. Но я уже чувствовал, что все получается, потому что моя силушка играла, и вот они завертелись передо мной, и этих мгновений было достаточно, чтобы рванул я руку одного так, что хрустнула она, и взвыл он, а двум другим подставил под мечи тело их товарища, и опрокинул кровавое тело на них, и выхватил у одного меч, и кончил обоих, а потом одним махом добил остальных. Не нравилось мне то, что я делал, потому что на бойню было похоже, но, во-первых, убивал я дрянных людишек, а во-вторых, никто из них не должен был гонцом к Волхву уйти.

Разыскал я Скалушку и Бурейку, бросил последний взгляд на поляну эту поганую, сел в седло и поехал в Новгород.

Дорогой я не пытался найти товарищей: они ушли на Новгород тайными тропами, и, чем меньше я бы мелькал на них, тем лучше.

Ехал я осторожно, перестал спешить, как только из леса этого убрался. Теперь от спешки мало что зависело: только Алеша и Добрыня могли князя спасти а я себя должен был спасать. Об одном думал много: чего это Волхв Силу свою не явил? Ну да не понимаю я этих дел, у Добрыни с Алешей спрошу.

Путешествие спокойным было; почуяв воинские отряды, сворачивал я в лес; никто меня не искал. Нехорошее шевеление пошло по Русской земле, как всегда бывает в час смуты. Людишки сновали взад-вперед, примеряясь к новому правителю, ловя свою подлую выгоду. Давно я перестал уж удивляться тому, с какой легкостью человек закрывает глаза на злодейство и какие оправдания он этому злодейству находит. Вот и сейчас люди говорили: Ярослав сам поднял руку на отца, и, если бы старый князь Владимир не умер, воевал бы он с сыном. И это правда была, потому что Ярослав, озлобленный тяжелым норовом великого князя, побуждаемый собственной горячностью и честолюбием, которые Волхв ушлый разжигал, действительно уж совсем было втянул Русскую землю в смуту два года назад, да тогда мы его остановили; рассказал ему Добрыня, что за странник ему ворожил и чего этот странник хотел, а тут и Святополк подоспел со своим злодейством. Но люди говорили, что князь Ярослав беспечен, рыбу удить и за зверем скакать он горазд, а государством править — не до этого ему; может, Святополк и не хуже вовсе будет. И тут действительно — если и доказал что-то князь Ярослав, так это то, что править он не умеет, что беспечен, легкомысленен, самоуверен, легко гневается и легко отчаивается.

Еще говорили люди: пусть кто угодно, только не бесконечная смута. И тут тоже: смута есть великое зло. Но то, что всеми этими правдами про Ярослава они приходили к неправде про Святополка, который был убийца на престоле, волк жадный с мордой окровавленной, про то они старались не думать.

Что-то будет с Русской землей! Велика она и обильна и дотягивается до четырех морей, но гуляет по ней Зло, прокатывается по просторам ее огромным, и никто не может поставить этому злу заслона. Правят князья, воюют воины, пашут пахари, ездят по Русской земле богатыри, вразумляют, защищают, да только неспокойно у меня на сердце, потому что только и было покоя-то на моем веку, что золотое время князя Владимира, покуда еще не завладела его разумом черная Сила Волхва, да вот — кончился век князя Владимира, силен был князь, а оставил землю в смуте, и вот уже второй год бьются друг с другом русские люди, и понять я этого никак не могу.

Вот пришел новый Бог на Русь; сильный Бог, если все новые и новые страны ему поклоняются. Но не прогневались ли старые боги? Меняют ли богов так, как князь Владимир поменял? Не знаю, не знаю, никому не признаюсь я в этом, но побаиваюсь я нового Бога. Не могу объяснить толком, но непонятен этот Бог для меня; что же получается, вообще все в мире через него? Старых богов умилостивить было можно, да и не мешались они в нашу жизнь. А Добрыня говорит — этот тебя в любой миг видит и о тебе думает. Если так — то страшно это, потому что на большинство людских дел богам лучше бы не смотреть. И как подумаешь, что жил всю жизнь, а на тебя этот новый Бог все время смотрел, да еще про Смородинку вспомнишь, куда души-то летят — ой-ей-ей. Жил богатырь Илья Муромец, никого на земле не боялся, да и старых богов, в общем, не так чтобы очень, ел, пил, на мечах бился, Русскую землю защищал, а как полетит душа Ильи-богатыря на Смородинку, как спросят его что-нибудь, а Илья и ответить-то толком не сумеет. Веревки там разорвать или в бой ввязаться Илья может, а вот объяснять да оправдываться… Тяжело, тяжело…

Приехал в Новгород под вечер. Уже накануне узнал, что князь Ярослав в сопровождении богатырей примчался в Новгород двумя днями раньше. Не зря Илья под Волхвовьи мечи-то шел…

Поехал прямиком во дворец. На крыльце сидел, задумавшись, Алеша.

— А вот и ты! — обрадовался он. — Мы с Добрыней давно тебя поджидаем, знаем уж: едет Илья к Новгороду. Едет не торопится.

После полянки той Волхв их так и не догнал, но с людьми его они по дороге еще раз повстречались, но ничего — побили людишек.

Князь Ярослав был в отчаянии, метался по дворцу, из него и выходить боялся: всюду ему Волхв мерещился. Что он собирался делать, никто не знал; князь отговаривался увертками; хитрый был, конечно.

А тут и Добрыня появился:

— Илья!

— Что, богатыри, — сказал я, — выручил вас Илья?

Алеша неожиданно помрачнел:

— Мы говорили с Добрыней… Наверное, тогда, в пещерах, на Змеином, Волхв понял, что сейчас я его одолею, действительно сильно ранен был, нарочно подвел меня к колодцу, который в нижние пещеры вел, и туда прыгнул. По-другому бы не выкрутился. Утонуть мог или голову себе разбить — но мог и спастись. И спасся… Если бы стали мы ждать, пока море тело его выбросит, и потом полезли бы в пещеры снова, мы бы его взяли.

— А того вернее, он бы взял нас, — сказал Добрыня. — Раненый Волхв в засаде — нет зверя опаснее. Все к лучшему, Алеша.

Алеша только усмехнулся зло:

— Ладно-ладно… Не все ему в колодцы прыгать…

Спросил я Алешу про Волхвовью Силу, почему на полянке той ее не показал. Сказал Алеша — ослабел Волхв после Змеиного: когда от ран оправляешься, Сила на ущербе. А тут Волхв еще и пальца лишился, сказал Алеша, что для Силы целое тело нужно. Так Что бережет Волхв Силу, понятно для чего: против Нас. на крайний случай.

— Что Ярослав? — спросил я.

— Это беда, — сказал Добрыня с отчаянием, — а не князь. Только что узнал: собирается бежать за море к варягам.

Я присвистнул:

— Ты с ним говорил?

— Все в тайне держит. Надо идти к нему.

— Вот пащенок. — Меня вдруг разобрал гнев. — Мы из-за него шеи себе ломаем, Врагу в пасть идем, а он — за море! Да не лучше ли было за Святополка взяться, у того хоть норов есть! Да пропади он пропадом, этот неук Ярослав!

— Пойдем к нему, — сказал Добрыня.

— У князя уж пятки салом смазаны, — буркнул Алеша.