Эти слова очень напугали Сяпу. Он прижал уши, стал нервно оглядываться и в конце концов прилобунил ольховый куст. С куста попадали прошлогодние шишки, защелкав по барабану. Старичок сердито замахал на Сяпу лапами:

— Тише! Тише! Что это вы тут, хвать-вас-за-хвост? Здесь как здесь! Не то что там! Здесь надо тихо! А вы, знам-те-дело, проказничать!

Но было уже поздно. В вышине, там, где шумят верхушками ели и сосны, раздался басовитый раскатистый хохот, переходящий в детский плач с взвизгиваниями и всхлипами. Он, вытеснив лесную тишину, совершенно оглушил кышей и унесся вниз по реке, тая в шуме воды.

Сяпа испуганно присел, прижался к барабану, а Бяка только поморщился.

— Ну, зашелся, будто ему пятки щекочут, — проворчал он. — Кто же это так надрывается?

— Там-то? — Шам-Шам взглянул вверх. — Это Смех на елке. Есть у нас такая байка. Будто один пришлый кыш объявил Смех глупым, и все ему поверили. Смех стал никому не нужен. Одичал. А Эхо возьми и закинь его на елку. Он там среди смоляных шишек и увяз. Ни туда ни сюда. Прижился со временем. Ничего так. Только ерничает, пересмешник, день-деньской. А то, хвать-за-хвост, и ночью зайдется. Пока кругом тихо, и он тихо. А чуть что, так расхихикается, так раскудахчется, хоть беги. Не поймешь, не то смеется, не то плачет. Поэтому тут никто и не живет: ни поспишь спокойно, ни поешь. Кусок в горло не лезет, аппетит враз отшибает. Я же его жалею, за ним приглядываю, комарами подкармливаю. Безобидный он, дурашка. А есть такие кыши, что хотят его, сироту, прогнать. Зубоскалом обзывают. Что ж гнать? В хозяйстве сгодится. Только бы его с елки спустить, я бы его к делу пристроил.

— Эй, Сяпушка, поможем кышам-братишам? — улыбнулся Бяка.

— Йес, конечно, хотя… — Сяпа поежился, — торопимся мы, дело у нас.

Бяка нахмурился и сердито засопел. Тогда Сяпа пошел на уступки:

— Ладно. Давай. Только с условием: одна лапа здесь, другая там. И обе твои.

— Елка — славное дерево, — обрадовался Бяка. — У елки лапы — и у меня лапы, у елки макушка — и у меня макушка, елка колючая — и я тоже. Мы с ней похожи, как Слюня с Хлюпой. Даже еще похожей. Полезу-ка и взгляну на того смехуна, который обхохатывает мою двойняшку.

Большой Кыш сунул пропеллер под мышку и полез на ель.

Фиолетово-лиловая букашка.

Смех — это не благородно.

Истории Шам-Шама.

Как Сяпа слопал Смех.

Отдуваясь и пыхтя, Бяка подобрался к самой верхушке. Ну и что же? А ничего. На елке никого не оказалось. Кыш вертел головой, вертел… Пусто. Пробежал по еловым лапам — точно, никого. Кроме фиолетово-лиловой букашки. Та сидела на смолистой красной шишке и косила на Бяку большими сетчатыми глазами.

— Ну, — спросил букашку кыш, — где хохотун-дуралей?

Букашка завертела головой, почистила лапками крылышки и, мельком глянув на Бяку, тихонько прыснула от смеха.

— Выходит, дуралей я, раз уже козявки надо мной смеются, — рассердился Бяка. — Кому поверил? Старикан Шам-Шам наплел небылиц, а я, глупый кыш, уши развесил.

Букашка опять прыснула.

Бяка помахал малышке лапой и, прицепив на палку пропеллер, оттолкнулся от пружинистой еловой ветки. Букашка стартовала вместе с ним. Бяка крутился на пропеллере, как кленовое семечко, и ловил взглядом вьющуюся вокруг лиловокрылую летунью. Он все больше сердился на местного старичка- фантазера. Приземлившись, Большой Кыш яростно накинулся на Шам-Шама.

— Ну-у! Где твой Смех? — прорычал он.

— Здесь, здесь! — ласково ответил тот. — Очень тебе, медведь, благодарен. Ты вернул моему лесному уголку покой и тишину. Особого вреда от Смеха не было, только зверье обеспокоилось и разбежалось, а так ничего. Мне он даже нравится. Смех на елке, я под елкой — соседи. Собеседник опять же он хороший, с юмором. А что шебутной немного, так это по молодости. Очень признателен, знам-те-дело, что доставил его мне. Мы с ним здесь живо поладим.

— Стой, кыш, — перебил старика Бяка, — почему ты решил, что я Смех с елки снял и сюда принес? Не было наверху никого, он что, невидимый, Смех-то?

Шам-Шам пожал плечами:

— Виден… не виден… Это как посмотреть. Он — Смех, не кыш. С ним просто: ты к нему с уважением и он к тебе так же. Ты к нему на ель влез, он и уступил. А начнешь шуметь да лапами топать, только его раздразнишь. Потом наплачешься. Наглых да дураков он, ухо-за-ухо, не любит.

Сяпа, сидя на барабане, одобрительно хмыкнул. Бяка ничего из сказанного не понял и почувствовал себя пустым чайником. Что-то, правда сказать, в нем на донышке плюхало, но совсем чуть-чуть. А чуть-чуть не считается, это даже кышата знают.

— Так что, — переспросил Шам-Шам, — совсем на елке никого не было? Может, белочка или муравей? Он ведь забраться в любого может, Смех-то.

— Букашка там сидела, — припомнил Бяка, — лиловая. Хихикала надо мной, что на ель полез.

— Во-о-от! В букашку он перебрался, шельмец, дрыг-задней-лапой. Потому как шкодный, шебутной выдумщик. Как поскачет от одного к другому, от того к третьему — ухохочешься. Лет десять назад, знам-те-дело, он в реке Лапушке растворился, а кыши из реки водичку пьют. Вот и началась эпидемия: смеялись две недели кряду, до хвостодрожания. Все, что могли, обсмеяли. Многие друг на друга очень обиделись. Если б дожди не пошли, напрочь бы на Смех все изошли. Дожди помогли да старики наши. Они раскумекали, в чем причина общего веселья, припомнили кышьи Законы да и велели всем под дождем вымыться. Вода дождевая, она все смоет, знам-те-дело, и хорошее, и плохое. Точно. Отпустило. Вот тогда кыши поняли, что без Смеха нельзя, но и он должен быть к месту. — Шам-Шам улыбнулся путешественникам и спросил: — А что, карликовые медведи в гости ходят или как? Я приглашаю. В Большой Тени давно морошка поспела. Любите ореховые валяшки с морошковым повидлом?

Кыши переглянулись и радостно закивали.

— И тебя, Смех, приглашаю, лети за нами, — добавил тихо старичок.

Уютный был домик у Шам-Шама, чистый, прибранный. И чай был хорош, и валяшки, и повидло. За столом хозяин нахваливал Бякин расчудесный чайник. И тут выяснилось, что Шам-Шам знает Ася, что много лет назад они вдвоем отправились путешествовать в бескрайнюю Да-Да. Искали там другие кышьи поселения, видели много чудес: как поет трава, как цветет небо, как сердятся недра — и другие разные разности. Они многому научились у кышей других общин и передали эти знания своим соплеменникам, за что кыши избрали Ася и Шам- Шама в Совет Старейшин.

— А дальше что было? — хором спросили Сяпа с Бякой.

— Дальше? А дальше, это случилось пять лет назад, мы сбежали. Ась на холм, за каменную гряду, а я сюда, на берег, где из-за Смеха никто не жил: стеснялись. Смех ведь не благородно!

Шам-Шам говорил о непонятном. Почему смеяться — плохо? Почему Ась и Шам-Шам ушли от всех? Бяка почувствовал неприятное волнение и предчувствие беды, но расспрашивать старика не стал, решил сам присмотреться и понять, что же случилось в Большой Тени пять лет назад и зачем Ась послал его сюда с Сяпой.

— Как грустно, — прошептал Сяпа и весело хихикнул.

Бяка удивленно на него зыркнул:

— Так чего ты хихикаешь, раз грустно?

— Муха где? — строго спросил Шам-Шам. — Только что на повидле сидела.

— Букашка с елки? Лиловая? — догадался Бяка.

— Серо-буро-малиновая, — расхохотался Сяпа.

Шам-Шам и Бяка переглянулись. Сяпа просто давился от смеха. Бяка вскочил, обхватил маленького кыша за коленки, перевернул и затряс что было силы. Сяпа чихнул, и из его носа выпорхнула голубая мошка.

— Кыши, — испуганно ойкнул Сяпа, — я что, Смех слопал?

— Проглот, а не медведь, — вздохнул Бяка. — Гризли, они все такие.

И веселая компания со смехом продолжила чаепитие.