— А я бы переступила, — сосредоточенно разглядывая мундштук и тлеющую в нем сигарету, хмуро сказала она. — Зря ты обо мне так думаешь. Когда лучшая и, считай, единственная подруга без вести пропала, чего б и не переступить. И заявление мое они бы приняли, и искали бы, как миленькие…

Она выразительно затянулась. Мундштук блеснул на черной полировкой и янтарной инкрустацией, и, разглядывая его — очень эффектный, старый, доставшийся Ляльке по наследству от какой-то из бесчисленных ее бабок, Лялька из-за него когда-то и курить-то начала, как я подозреваю — она выдала:

— Только я знала, что не найдут. Ты когда пропала — дома никого, телефон вне доступа — я карты раскинула. Они мне и показали странное: мол, жива и цела, и все в порядке, но… Далеко. Так далеко, что пути назад и нет. А как это — “нет”? Ну, как-так — “нет”?! Я на семь восьмых цыганка, кроме той прабабки, на которую вся родня кивает, я лучше всех знаю: где есть путь туда, там найдется и путь обратно.

Она сердито затушила окурок в блюдце, а я, сосредоточенно хомяча насквозь химическое затяжное печенье из пачки, старательно не смотрела на нее.

На Лялькину любовь раскинуть картишки и общую страсть прихвастнуть цыганским наследием я всегда смотрела снисходительно, как смотрят на безобидную блажь дорогого человека. А иной раз и высмеивала — когда Лялька начинала слишком уж настойчиво сватать мне свои ритуалы.

Сейчас я на ее месте уже раз сто повторила бы “А я же говорила!”. Лялька была великодушнее — она промолчала.

Хрустнула пробка, и мандариново-оранжевый домашний ликер полился по сомнительной чистоты рюмкам (домовой Премудрых удавился бы на собственной бороде, а не допустил бы таких в доме… Эх, как он там теперь, мой Гостемил Искрыч, как-то у него с Иваном еще отношения сложатся?..)

Я покусала губы, и нетвердо уточнила:

— Ляль, а ты мне что… веришь? Вот так вот, без доказательств, просто веришь, и всё?

Лялька покачала бутылкой, квадратной, толстостенной, в так ей покачала головой:

— А у тебя что, и доказательства есть?

В той комнате, где периодически мелькала невнятная тень, кажется, перестали дышать.

Я замялась.

— Ну… понимаешь… они как бы есть, но…

Лялька решительно кивнула:

— Значит, верю без них.

Лихо хлопнула рюмашку, дождалась, пока я выпью свою, и подвела под разговором черту:

— У меня и своих хватает.

— Ну, Ленка, ну, расскажи, расскажи еще что-нибудь поподробнее, как оно там? Эх, если бы я была на твоем месте!..

Я представила — и тихо содрогнулась.

Лялька бы еще на эпизоде с наездом богатырей в Урочище устроила бы такое, что они лет на двести зареклись с Премудрыми воевать. Да и от Прекрасной, с ее взглядами сверху вниз, враз бы понеслись клочки по закоулочкам…

Монументальную бутылку мы уговорили почти до дна, и нас обеих подразвезло. Не то чтобы прям-прям, скорее, до состояния “глазки заблестели”. У меня в голове слегка шумело, а алкоголь во рту перестал распадаться на ядреные составляющие, и слился в единую гамму, вкусную, хоть и приторно-сладкую.

— Ой, Ленка, как я тебе завидую, как я тебе завидую, ты бы знала!

— Ляль, ну, ты что… У них там нет менструальных чаш, Ляль! Ты представляешь? Нет, ну ты представляешь? Ни прокладок, ни тампонов, Ляль! И вообще… я вот вернулась, и что мне делать, а, Ляль? Ладно, что с работы уволят — я бы себя за такое свинское исчезновение тоже уволила, что уж теперь! Но они же наверняка по статье! Вот приду я забирать трудовую книжку, а они такое в ней напишут, такое! У-у-у…

Представив, что мне напишут в трудовую, как только убедятся, что на мне ни следа комы либо амнезии, я даже всхлипнула.

А работа-то была хорошая, жалко, что я ее потеряла!

Две! Две хороших работы я потеряла!

И еще не известно, что на второй “работе” мне в трудовую написали бы, если бы она там была!

У-у-у!

Сеанс самобичевания прервало робкое:

— Лена, извините, а, если не секрет, вы где работали?

Голос был не Лялькин, а стесняющийся и мужской: таинственная тень из дальних комнат материализовалась в смуглого, черноглазого и кудрявого парня, субтильного и застенчивого.

Получив ответ на свой вопрос, он сгинул в ту же сторону, откуда явился, ничего не объяснив, оставив меня растерянно хлопать глазами.

— Ляль… Это кто? — Уточнила я у подруги почему-то шепотом.

— Жених! — Ответ прозвучал с гордостью и какой-то даже лихостью.

Я потрясла головой, мысли заметались по черепной коробке сквозь алкогольно-мандариновые пары.

— Чей?

— Мой!

Ответ на мой вопрос прозвучал всё также лихо и, прошу прощения, придурковато.

Я совсем потеряла связь с реальностью, и жалобно уточнила:

— Тот, от которого ты прячешься?..

— Э-э-э, дорогая, ты мне тут не путай! Прячусь я от замужества, а не от жениха!

— А он?..

— А он — тоже!

— А… а почему тут?

— Ай, Ленка, ну, ты его видела, нет? Ну, такой сам нормально разве спрячется?!

— Мне знаки недоброе еще с утра предвещали, а тут тетка Лариса звонит. А недобрее звонка от тетки Лрисы мало что может быть, особенно, когда она такая ласковая, и выясняет, дома ли я. Ну, я, не будь дурой, подтвердила, что дома, только на порог их никого не пущу, и завтра тоже не пущу — чтобы, значит, все у нас там были уверены, что я сегодня-завтра никуда не собираюсь, а сама телефончик вырубила, заначку подхватила, и деру из квартиры. И надо же, выхожу из подъезда — и лоб в лоб с этим чудом столкнулась. “Вы”, — говорит, — “Ляля, извините, но я на вас жениться не хочу”. “Дело”, — говорит, — “не в вас, дело во мне. Я вообще не хочу спешить с семьей, пока не доучусь и на ноги не встану”! Представляешь, Ленка? Я чуть там же не села, где стояла! Нет, ну ты представляешь себе явление?

Я моргнула, впечатленная скорее градусами в бутылке и Лялькиной экспрессией, чем новостью: ну да, образование — не тот приоритет, на который делают упор в цыганской диаспоре нашего города, и что? Все когда-то начинают!

А Лялька подперла щеку рукой, и продолжала вещать:

— Слово за слово, вытянула я из него, что учится он на, прости, Господи, программиста. Тут-то я и поняла, почему его мне сватают! Мы ж с ним, по нашим меркам, два дурака — пара: я — не замужем в двадцать шесть, и он — программист. Оба странненькие, вот нас поженить и решили, чтобы семьи не позорили. И так мне его, дурака, жалко стало! Я то-что, я сейчас в подполье уйду, и надорвется родня дорогая меня меня оттуда доставать, а этот? Окрутят же на какой-нибудь змеюке из наших, и всё, кончится его учеба, жена ему быстро плешь проест, чтобы дурью не маялся, а семью содержал. А парень-то умный, сам поступил — ну кто б ему денег-то на учебу дал? До третьего курса уже продержался! Ну, я и взяла его с собой в бега!

— Ясненько… Понятненько. Логичненько!

Нет, не то чтобы я прям подвисла от Лялькиного образа мыслей (и действий) — я-то годами дружбы закалена. Но конкретно этот извив ее логики мне требовалось переморгать.

Телефон тренькнул уведомлением о входящем сообщении, отвлекая меня от процесса, а вслед за этим на кухню робко заглянул Лялькин недожених:

— Лена, я там вам на почту скинул, что по начальству вашей организации нашел. Там пока что мелочи: директор по кадрам жене изменяет, у его зама машина не по доходам… Я еще покопаю, пришлю вам, если что-то найду.

Тень растворилась.

Я смотрела на телефон, просто физически чувствуя, как трезвею: сила, взбодрившись от моего удивления, успешно разлагала промилле в крови.

— Ляль, — позвала я молчащую подружку. — Ляль, хватай его. Мужик, который без просьб и уговоров готов помочь даже не тебе, а твоей подруге — золотой мужик.

— Лен, — Лялька жалобно приподняла бровки домиком. — Ну, ты же видишь, какой он…

— Заматереет, — бескомпромиссно отрезала я.

— Ляль, ну он же задохлик!

Тщедушный парень и впрямь терялся на фоне пышной и пышущей Ляльки, но я была непреклонна: