В 6 часов утра мой отец был разбужен ударами прикладов в дверь. Он спал одетым в эту ночь и быстро открыл дверь. В комнату ввалились двое полицейских.
— Быстро на площадь! Все!
— Моя жена больна, она не сможет подняться.
— Это уже нам знать, что делать со здоровыми и что с больными.
Действуя прикладами, они выгнали отца на улицу. Сестра Роза начала быстро одеваться. В это время она увидела, что один из полицейских замахнулся кинжалом над матерью. Она бросилась на выручку, но ее ударили прикладом по голове, и, босую, в одном легком платье, выгнали на сорокаградусный мороз. Отец приподнял Розу, помог ей дойти к месту сбора — на торговую площадь, напротив костела.
Сюда стягивались жители Браилова. Но не все. Многих, как и мою мать, прикончили дома. Семью бакалейщика полицейский выстроил у дома и на пари расстрелял ее всего одной очередью из автомата.
После полуторачасовой проверки списков полицейские объявили, что 300 человек, главным образом, портные, сапожники, шубники и их семьи, остаются для обслуживания германской армии, — остальные будут расстреляны. Под сильным конвоем процессия тронулась в путь. Вышло так, что впереди колонны шел мой отец с сестрой, за ними Оскар Шмарьян, шестнадцатилетний парень, наш родственник из Киева, который приехал на каникулы в Браилов. У аптеки колонну остановили: начальник полиции вспомнил, что они забыли Иосифа Шварца, проживавшего вне местечка, недалеко от православного кладбища. Послали за ним полицейского. Через несколько минут пришел Шварц с женой, и они оказались во главе печальной процессии.
Все шли молча, сосредоточенно, последним взглядом прощаясь с родными местами, с жизнью. И вдруг над колонной раздалась песня. Звонкий девичий голос запел о стране родной, о ее широких просторах, о ее лесах, морях и реках, о том, как в ней вольно дышится человеку. То запела моя сестра Роза. Через несколько минут песня захлебнулась...
Я переспросил нескольких очевидцев и несколько раз перепроверял этот факт со всей тщательностью и придирчивостью. Все было именно так, как здесь написано. Сестра моя никогда не считалась певуньей. Она пробыла в это страшное утро около двух часов на сильном морозе босая и почти раздетая, ноги ее к этому времени были уже отморожены. Почему вдруг она запела? Откуда у нее взялись силы для этого последнего подвига?
Полицейский приказал замолчать, но песня не умолкла. Раздались два выстрела, и все затихло. Навсегда. Отец поднял тело единственной дочери и полтора километра своего последнего пути пронес на руках драгоценную и святую для него ношу к месту своей казни...
Когда колонна прибыла к вырытой яме, первой группе приказали раздеться догола, сложить одежду в общую кучу и лечь на дно ямы. Мой отец бережно положил тело сестры в яму и стал раздеваться. Со стороны села подъехало около десятка крестьянских саней для транспортировки одежды расстрелянных в склады полиции. В это время у ямы произошла небольшая заминка — молодая девушка Лиза Перкель наотрез отказалась раздеваться, требуя, чтобы ее расстреляли в одежде. Ее били прикладами, кололи штыками, но ничего не смогли с ней сделать. Она вцепилась в горло одному гестаповцу, и когда тот пытался оттолкнуть ее от себя, девушка зубами вгрызлась в его руку. Гестаповец завопил истошным голосом, к нему бросились на выручку другие палачи. Их было много — все были вооружены до зубов, но она не сдавалась, не уступала врагу.
Каратели повалили Лизу Перкель на землю, пытаясь содрать с нее платье, но она не унималась. Ей удалось освободить на мгновение ногу, и она изо всех сил ударила в лицо одного гестаповца. Комендант Крафт решил сам навести ”порядок”, он подошел поближе, отдавая на ходу распоряжения. Девушка поднялась на ноги, изо рта у нее лилась кровь, платье было изодрано в клочья. Спокойно встретила она взгляд подошедшего коменданта и плюнула ему в лицо.
— Огонь! — крикнул комендант.
Раздался залп. Лиза Перкель погибла стоя, встретив смерть в борьбе. Что могла сделать юная безоружная девушка с толпой палачей? Но немцам не удалось сломить ее волю. Последнее свое желание она осуществила — немцы не смогли заставить ее повиноваться. Убить ее они могли — у них было оружие, — но сокрушить ее волю, достоинство и честь было немцам не под силу.
Мой отец решил воспользоваться тем, что внимание коменданта, гестаповцев и полицейских было отвлечено ”инцидентом” и, увидев знакомую колхозницу, которую он когда-то лечил, шепнул ей: ”Гарпина, спрячьте мальчика”, — и толкнул Оскара Шмарьяна в кучу одежды. Крестьянка быстро накинула на него чье-то пальто и вместе с одеждой положила его в сани. Так мальчик пролежал минут пятнадцать, затем обоз тронулся в путь. Крестьянка прятала Шмарьяна несколько дней, приодела его, и тот скоро примкнул к партизанскому отряду. Он жив и сейчас. От него я узнал, как погибла моя семья, — Оскар Шмарьян видел отца моего в последнюю минуту... Последнее, что мог сделать отец, он сделал. Он сохранил для нашего народа еще одного мстителя, молодого, непримиримого и беспощадного.
Когда уже было казнено около 200 человек, подошла очередь председателя общины Иосифа Кулика. Полицейские и гестаповцы о чем-то между собой советовались и затем начальник полиции сказал:
”Кулик, можете с семьей отправляться в местечко, будете по-прежнему председателем общины”.
Жена Кулика взяла свой платок из горы одежды и дрожащими руками начала поспешно закутываться. Ей показалось, что каким-то чудом у самой могилы неожиданно пришло спасение.
— Бася, брось платок, — сказал ей муж тихо и вместе с тем строго. Обращаясь к полицейскому, он ответил: когда вы расстреливаете две тысячи моих земляков, мне, председателю общины, нечего делать на этом свете.
— Так вы не хотите спасти свою жизнь?
— Я народом избран председателем общины и останусь там, где будет большинство.
— Последний раз, Кулик, вас спрашивают: пойдете вы в местечко или нет?
— Только в том случае, если вы оставите евреев в живых.
... Иосифа Кулика, последнего председателя еврейской общины Браилова, отца четырех сыновей-инженеров, ныне воинов Красной Армии, расстреляли вместе с женой.
К месту казни подошел с семьей портной Яков Владимир. Полицейские порылись в списке и долго говорили между собой.
— Владимир, вам же было сказано остаться в местечке. У нас нет других дамских портных.
— Я останусь, если оставите со мной всю мою семью.
— Мы вам их оставляем.
— А моя дочь Соня? А внуки?
— Нет, это уже не ваша семья. У нее есть муж в Ленинграде.
— Это моя родная дочь, плоть от моей плоти, и без нее не останусь.
Пять минут шло препирательство Якова Владимира с полицейским. Им нужен был этот высококвалифицированный портной — одежды было уже награблено много, полицейские хотели перешить ее для своих жен и шлюх. Но жажда крови была сильнее даже ненасытной тяги к наживе. Яков Владимир был расстрелян вместе с женой, детьми и внуками.
”Акция” приближалась к концу. И вдруг к месту казни прибежал восьмидесятилетний старик Хаим-Арн со свитком Торы в руках. Вышло так, что утром полицейские не нашли его дома, и он просидел до полудня в погребе. После этого он вышел на улицу — она была безлюдна.
— Где все люди? — спросил он прошедшего мимо сына врача Яницкого.
— Как где? Их сейчас расстреливают за мельницей.
— Так я один остался! Нет, один я не останусь.
И схватив свиток Торы, он побежал. Единственное, о чем он просил полицейского — позволить ему лечь в яму вместе с Торой. Так его и расстреляли в обнимку с Торой, старого местечкового балагулу Хаима-Арна.
Всего в этот день было расстреляно свыше двух тысяч человек. Произошло это в четверг, 12 февраля 1942 года, на 26-й день месяца Шват (5702 год по еврейскому летоисчислению).
Яму не засыпали. Ждали возвращения конвоя из соседнего местечка Межуров с тамошними евреями. У ямы осталось дежурить двое полицейских. На следующее утро из ямы выползла окровавленная женщина. 20 часов лежала она под трупами, но, несмотря на то, что была сильно ранена, нашла в себе силы выбраться и отползти. Это была невестка Чесельницкого, женщина-врач, приехавшая за день до войны из Киева в Браилов погостить. Она умоляла полицейских дать ей возможность добраться до местечка, но те ее бросили в могилу и затем расстреляли.
