Я родился в 1895 году. До войны жил в Днепропетровске, где работал в артели Промкооперации. С приближением немцев мне поручили вывезти оборудование артели, и я погрузил его в вагон. Но вагон не прицепили, и я остался вместе с оборудованием.

25 августа 1941 года в город вошли немцы. Я не выходил на улицу, так как евреев хватали. Моя жена русская, она могла ходить по городу, она мне и рассказала про все.

26 августа я решил пойти на предприятие, где работал. Там я встретил уборщицу, она мне сообщила, что утром во дворе изнасиловали еврейскую девушку семнадцати лет, а потом убили. Она сказала: ”Если хотите, можете посмотреть”. Я ушел и больше не выходил из дому.

25 сентября появился приказ коменданта города: евреи должны уплатить 30 миллионов рублей контрибуции. Деньги будет собирать еврейская община. Жена хотела пойти в общину, но я ей сказал: ”Не нужно. Внесем мы деньги или не внесем, все равно — они уничтожат нас”.

Жена нашла мне работу на другом конце города. Моя фамилия Индикт, но теперь я стал Индиктенко.

12 октября хозяин мне сказал: ”Уходи”. Я ушел с женой. Была ночь, мы слышали страшные крики. Утром 13 октября было темно, когда постучали: ”выходите”. Полицейские удивились, что моя жена не значится в списке, я ответил, что она русская. Я знал, что меня ведут на расстрел. Повели меня к универмагу, там уже было много евреев.

Первая партия была 1500—2000 человек. Я попал во вторую партию. Не доходя до еврейского кладбища, мы услышали стрельбу и вопли. Мы решили убежать. Многих при этом застрелили. Мне удалось бежать.

Два дня я бродил по степи, потом отчаялся и вернулся домой. Пришел ночью, постучал в окно. Месяц я просидел на чердаке. Затем мы решили, что мне нужно уйти из дома, так как хозяин что-то подозревал.

Жена достала мне трудовую книжку, где я мог изменить фамилию и национальность. Потом она нашла для меня паспорт на имя Ступки, 1905 года рождения. Мой возраст казался иногда подозрительным.

Три месяца я проработал в одном месте; потом хозяин сказал, чтобы я ушел. За это время жена разыскала одинокий домик около города. Полов там не было, но она сделала пол, под кроватью три доски приподымались. Я мог поместиться под полом. Чтобы никто не поселился во второй комнате, мы превратили ее в сарай, держали там кур, кошку и собаку.

Несколько слов напишу о собаке, так как и она участвовала в спасении моей жизни. Ее звали ”Альма”, она была очень злая. Никто не решался войти в дом, пока не привяжут собаку. Тем временем я успевал залезать под пол.

Рядом с нами жил полицейский. Зная, что его соседка — одинокая женщина, он, выпив, приходил к жене, приставал, ругался. Я сидел в яме и должен был слушать, как он говорил жене: ”ты б... что ты из себя строишь честную женщину? Долго ли ты будешь водить меня за нос?”

Однажды жена не вытерпела и говорит: ”Иди ты к такой-то матери!” Он ее назвал в ответ ”жидовской мордой” и ушел. Я вылез из ямы и начал смеяться.

Я прожил в яме два с половиной года и все время ждал наших. Последние месяцы мои нервы не выдерживали. Много раз жена предлагала мне вместе отравиться, но я ее отговаривал, и наши пришли.

Меня зовут Надежда Ивановна Индикт. Когда пришли немцы, мне было 34 года, но в связи с создавшейся обстановкой я выглядела жутко, не умывалась, ходила в изодранной одежде и с минуты на минуту ждала смерти.

Когда я жила с мужем в хатенке, пришел сосед — полицейский, говорит: ”Слушай, мне сказали, что твой муж — жид, и сын у тебя жид, и он скрывается в Одессе”. Я его схватила за рукав и кричу, как в истерике: ”Идем в гестапо”, и тащу его. Он тогда сказал: ”Отвяжись, зараза”, и ушел.

Когда наши летчики налетели на Днепропетровск, я молила бога, чтобы бомба упала нам на голову.

Я часто уходила далеко за продуктами, а муж оставался в яме. Однажды зимой, во время сильных морозов, я пошла в село. Ночевать никто не пускает без особого разрешения. Наконец, пустили, я сильно замерзла, залезла на печь и там угорела. Выбралась из хаты, а чувствую, что плохо, идти не могу, а идти необходимо, я не имею права умереть, я стала молиться: ”Боже, спаси меня ради Миши! Что с ним? Как он меня ждет!” В это время подъехала подвода и подобрала меня.

Что мне оставалось делать? Только плакать и плакать. В Каменском я увидела объявление, что если русские будут прятать евреев, всех расстреляют до грудного ребенка. Я шла и в голове было одно: жив ли еще Миша? Я думала, он мне обрадуется, а он только руками щупал мое лицо и глядел на меня как сумасшедший, а по лицу его текли слезы. Оказалось, я отморозила лицо.

Я никогда не выходила на улицу без того, чтобы не было у меня кошелки с продуктами и денег; искала евреев. А чтобы достать деньги, я продавала вещи на базаре и нанималась на работу.

Иду раз по улице вместе с соседкой Варей. Я ей доверяла. Вижу, идет молодой человек и осматривается. Я говорю Варе: ”Постойте, кажется, это еврей”, — подошла к нему. Он спрашивает, где комендатур». Я по акценту поняла, что он еврей. Он рассказал: сам он из Крыма, добрался сюда, а на вокзале ему говорят — нужен пропуск комендатуры. Я стала просить, чтобы он не ходил, потому что евреев расстреливают, дала ему сто рублей и умоляла пробираться окольными путями. Он меня послушался. А я пошла домой и плакала: ”Боже, за что люди страдают?..”

Мужу тяжело было: весь день меня нет, дом заперт на замок, а он слушает каждый шорох. Я и форточки не открывала, так что свежего воздуха не было. Но мне тяжелее было: я ходила по городу и все видела. Ходила я к тете — это на проспекте номер 84 — там стояла немецкая часть. Приводили евреев на работу. Мы с тетей их тихонько кормили, совали хлеб, сало, помидоры. Немецкий офицер был очень жестокий, подобных нет на свете.

Что только не делали немцы с евреями! Запрягали в большой фургон, и те должны были тащить. Наливали похлебку в корыто, чтобы евреи на четвереньках лакали еду.

Я ходила во все лагери. Один раз немец в меня стрелял, три пули пролетели над головой. Стоял лагерь возле тюрьмы, я увидела много подвод, спрашиваю — откуда гонят? Говорят — издалека. Были только мужчины, а их семьи уже расстреляли. Я им дала еду. Немцы заметили. Я сказала, что торгую табаком, потому что у меня дети маленькие. Немец меня ударил, я убежала. Прихожу домой, рассказываю мужу про людское горе.

Был среди пленных евреев мальчик лет пятнадцати. Мать его давно умерла, отец был на фронте. Он с сестричкой жил у бабушки, бабушка у него была русская. Пришли немцы, кто-то донес, и мальчика забрали. Они шли на работу, и мальчик увидел на тротуаре старуху, бросился к ней: ”Бабуся!” Они его стали бить, а бабуся упала без чувств.

На Херсонской жила старушка с дочерью и двумя внучатами. Я им помогала. Раз эта старушка стала меня благодарить и плачет. Я ее поцеловала. Это увидели и начали кричать. Мне пришлось убежать. Домой я не решилась идти и до поздней ночи просидела на кладбище, хотя я раньше и боялась покойников. А сейчас, сидя на кладбище, я говорила: ”Я ничего плохого не делаю, и вы немцы, мне не сделаете ничего”.

Дома муж говорит: ”Ты себя погубишь, а поцелуями ты им не поможешь”, но я ему сказала, что мои поцелуи дороже денег, потому что от этих людей все отказались, как от прокаженных.

Носила я еду одной семье — там старик был, дочь и две внучки. Приносила продукты Гершону.

Я достала мужу паспорт, но нужна была фотография. Нашла одного человека на окраине города, он сказал, что он мастер на все руки. Я ему объяснила, что ко мне приезжают колхозники, им нужны фотографии для немецких справок с печатью. Мы договорились, что я буду приводить людей, а он будет брать за три фото 500 граммов сала. 200 из них — мне. Поглядела, и когда никого не было, повела мужа к фотографу. Он его сфотографировал, потом я принесла сало. Так я водила к нему Гершона и Веру Яковлевну.

Мой муж стал учиться граверному делу. Первую печать он сделал Гершону. Потом он сделал печать для прописки, и, кому нужно было, мы ее ставили. Я все ходила и искала евреев.

Много раз гестапо на нашей улице делало обыски. Я через окно надевала дверной замок, а сама молилась богу. Когда гестапо доходило до соседей, им говорили: ”Там одинокая женщина, она работает”, и они уходили.

Я говорила мужу: ”Давай мы умрем спокойно. Я не могу жить и видеть все это”. Муж отвечал, что мы все переживем и будем жить с нашими. Он читал немецкие газеты, и я обязательно должна была покупать ему газету. Если я не доставала, он укоризненно на меня глядел: ”Не принесла?”

Я ему говорила, что ничего в них нет интересного, одна ложь. Но он так научился читать, что каждое слово у него получалось совершенно иначе. Он говорил мне: ”Увидишь, в следующем номере будет написано, что укорачивают фронт и такой-то город оставили”. И, действительно, так получилось. Он мне говорил: ”Все равно, наши будут здесь”.

Я узнала, что одному немцу требуется уборщица, и нанялась. Этот немец имел химическую фабрику. У него оказались бланки и печать. Я все это достала. И пишущая машинка была немецкая, но мне трудно было писать, и я попортила много бланков, потом написала, наконец, поставила печати. После этого я ушла с работы.

Я должна была явиться в полицию для заполнения анкеты и приложения печати к прописке. Первый вопрос, который мне задали, был — национальность моего мужа. Я ответила: ”Болгарин, румынский подданный”. Чиновник мне сказал: ”Такого быть не может, я сам болгарин”. Тогда я сказала: ”Значит, вы плохо знаете историю своего народа. Болгария граничит с Турцией, и когда турки избивали болгар, как бьют сейчас евреев, то болгары бежали в Румынию и там приняли румынское подданство”. Полицейский сказал мне: ”Спасибо за прочитанную лекцию”, и поставил печать.

Началось наступление наших. Мы готовились уйти под землю: выкопали подземелье от подвала до водопроводного колодца.

Муж должен был там сидеть, а я ему давала кушать. В последние дни муж начал заговариваться, твердил только одно слово, пока не терял сознания: ”Переживем, переживем”.

Всего не опишешь, это большое горе мы пережили, но мы дождались прихода наших войск.