В Минске зарегистрировали 75000 евреев. Разместили на нескольких улицах. В каждой комнатушке ютилось пять семейств. Люди слали стоя. Выгоняли на работу, не кормили, ночью избивали.

В гетто я пробыла три недели. Шестого августа я перелезла через проволоку и стала проселками пробираться в Мозырь. Шла я долго — ослабла, наконец, тридцатого августа очутилась я в моем родном городе.

Мой отец, дед, прадед родились в Мозыре. У меня был дядя, гравер-художник Рухомовский. Он жил в Париже. Там на старости лет он написал книгу о своей жизни и с любовью описывал Мозырь. Мы были крепко привязаны к нашему городу.

Мозырь показался мне брошенным всеми. Немцев в городе не было: они прошли на восток. Я встретила старух, назвалась. Они рассказали, что мои родные успели эвакуироваться. Я пошла в наш дом. Он был разграблен: по домам рыскали мародеры. Из еврейского населения в городе остались больные, старики и женщины с детьми.

Меня приютила наша соседка, белоруска, тетя Глаша. 6 сентября, блуждая по безлюдным улицам, я вдруг увидела немецких солдат в маскхалатах. Они шли и стреляли в окна. Оказалось — первый карательный отряд. В тот день были убиты: старик-сапожник Малявский, полька-артистка, приехавшая из Пинска белорусская семья, проживавшая по улице Пушкина, другая семья, тоже белорусы, жившие на Пятницкой, старик Лахман с женой и много других. Тело старого Лахмана собаки таскали по улице Новостроений.

Тетя Гаша мне сказала: ”Уходи. Здесь в доме одна гадюка, она говорит: ”Вот придут немцы, я скажу, что у тебя еврейка”. Я ушла к бабушке Голде Бобровской. Ей было 73 года. Она жила на самой окраине города.

8 сентября я пошла на улицу имени Саэта, там жило много евреев. В каждой квартире валялись трупы: старухи, дети, женщина с распоротым животом. Я увидела старика Малкина. Он не мог уйти из Мозыря, у него были парализованы ноги. Он лежал на полу с раздробленной головой.

По переулку Ромашев-Ров шел молодой немец. Он нес на штыке годовалого ребенка. Младенец еще слабо кричал. А немец пел. И был так увлечен, что даже не заметил меня.

Я зашла в несколько домов — повсюду трупы, кровь. В одном подвале я нашла живых: там прятались женщины с детьми. Они мне рассказали, что старики ушли во рвы близ улицы Пушкина.

9 сентября с утра я слышала выстрелы: расстреливали. На Ленинской улице я увидела больного старика, шапочника Симоновича. Немцы били его прикладами, толкали вперед, а он не мог идти.

Я вернулась к бабушке Голде. Сидела на крыльце и думала, как мне добраться до фронта. Было шесть или семь часов вечера. Вдруг я увидела — по улице Новостроений ведут евреев. У некоторых были лопаты, и я сначала подумала, что людей ведут на работу. Их было около двухсот. Впереди шли бородатые, сгорбленные старики, за ними мальчики 12—15 лет, потом несколько мужчин, которые тащили больных и калек. Один, высокий, худой, вел под руки двух дряхлых стариков. Он шел с непокрытой головой и глядел вверх. Немцы его били прикладами, он ни разу не вскрикнул. Я никогда не забуду его лица.

Их подвели к отвесному склону горы, заставили вскарабкаться. Старики срывались, падали вниз. Их штыками подталкивали наверх. Потом я услышала пулеметную очередь.

Полчаса спустя немцы уже ушли с горы. Они пели.

Люди, которые были на горе, рассказывали, что немцы бросали стариков в яму живыми. Некоторые пытались выползти, им отрубали кисти рук.

Когда фашисты шли с расстрела, я видела, как два солдата тащили наверх двух евреев. Немцы торопились, подгоняли стариков прикладами. Как только они взобрались, раздались выстрелы. Этих не закопали — солдаты побежали догонять своих; и они тоже пели.

Дом, где я ночевала, находился в ста метрах от рва. Всю ночь я слышала стоны. С тех пор прошло больше двух лет, но каждую ночь я слышу, как кто-то стонет.

На следующее утро тетя Гаша встретила меня словами: ”Мы все погибли”. Она сказала, что немцы сгоняют женщин и детей к Припяти, потом сбрасывают в реку, детей подымают на штыки. Тетя Глаша кричала: ”За что детей?.. Звери! Они всех убьют...”

Я вернулась наверх. Голда Бобровская молилась. Под вечер пришли немцы и полицейские. Они спросили меня: ”Где здесь евреи?” Я ответила, что не знаю, потому что нездешняя. В это время они увидели старую Голду. Они набросились на нее, стали бить прикладами. Я выбежала, спряталась в кукурузе. Пришла хозяйка и сказала: ”Сиди здесь. Они тебя ищут”. Был очень яркий закат. Я ждала, когда они придут...

Но они ушли. Переодевшись, я выбралась из города. Я решила пробраться через фронт. В деревне Козенки я встретила водопроводчика, который пришел из Мозыря. Я его видела в квартире Бобровской: он рассказал, что старую Голду закололи штыком, ее тело бросили возле кладбища. Там много трупов стариков, старух и детей. Лежат куски туловищ, головы, руки, ноги.

Евреев в городке уже перебили. Теперь каратели разбрелись по селам. Водопроводчик сказал: ”Вы еще молодая. Я не знаю, кто вы, но мне вас жаль, — уходите”. В этой деревне жила учительница еврейка. Ее муж был белорус, я к ней зашла. Это была молодая, очень красивая женщина. У нее было трое детей, старшему шесть лет, младший еще не ходил. Я ей предложила уйти со мной. Она ответила: ”Куда я пойду с тремя крошками?” Когда я ночевала в следующей деревне, я узнала, что каратели приехали в Козенки, убили учительницу и ее детей.

Много мне еще пришлось увидеть. Я видела гетто в Орше. Оно было еще страшнее Минского. Замерзающие старухи копошились среди трупов. Девушки в кровоподтеках, распухшие от голода, спрашивали: ”Когда за нами придут?” — смерть казалась им избавлением. Двадцать стариков-плотников евреев, не желая дать себя в руки палачам-карателям, собрались в доме плотника Эли Гофштейна по улице Пушкина, облили дом керосином и сами себя сожгли. Их обгоревшие трупы валялись, и никто их не закапывал...

Я видела в Орше лагерь военнопленных. Фашисты там избивали пленных сапогами, прикладами, нагайками. Я видела лагерь в Смоленске. Тени людей должны были закапывать умерших — по 300-400 трупов в день. В городе Починке меня арестовали. Меня пытали, желая узнать, не еврейка ли я? Я молчала. Меня стегали плетью, выбили мне зубы. В Починке я видела, как вешали русских. Я видела немцев, которые грабили, убивали и смеялись над горем. Я шла на восток, голодная, разутая. Я собирала в поле колосья, я нищенствовала. Немецкая машина переехала меня, сломала мне ногу, я заболела сыпняком и просила врача, чтобы он меня не лечил. Я добралась до Орла. Я видела партизан, видела борьбу советских людей против захватчиков. И вот я увидела чудо: 5 августа 1943 года — красную звезду на шапке красноармейца.

Бася Пикман.

Война застала меня в пограничном городке Пружаны, где я работала врачом в больнице. В ночь на 22 июня 1941 года я дежурила. В 3 часа 30 минут немцы начали бомбить город.

Немцы вошли в город 23-го и тотчас, соскочив с автомобилей, стали грабить и избивать евреев. Они привезли с собой много белогвардейцев, которые тут же, на улице, развернули погромную агитацию. Все мы заперлись в домах.

На третий день немцы потребовали, чтобы мы сдали всю имеющуюся у нас посуду: ножи, ложки, горшки, а еще через два дня потребовали кровати, постельное белье и т. п.

Евреи прятались в погребах, на чердаках, но немцы их всюду находили, били смертным боем и тащили на работы.

10 июля, после того как прошла армия, в город приехали гестаповцы, и тут началось непередаваемое. Прежде всего, они схватили восемнадцать евреев и расстреляли их в двух километрах от города. О судьбе этих несчастных мы узнали только через десять дней, когда собака принесла руку одного врача с красным крестом на рукаве.

15 июля немцы вывесили на улицах объявление, что евреи должны в течение трех дней избрать еврейский совет — Юденрат — из 24 человек. Если Юденрат не сформируется, 100 человек будут расстреляны. Никто из евреев не хотел идти в Юденрат. Один еврей, посоветовавшись с поляками, решил, что нужно представить список евреев, без их ведома, с тем, чтобы их вызвали и поставили перед совершившимся фактом. В этот список включили людей с высшим образованием — адвокатов, врачей; но немцы, поглядев список, сказали, что им нужны ремесленники, а не ученые люди. Спустя неделю немцы создали Юденрат по своему выбору.