Я не видел Животовского мрачным. Может быть, бывали у него в жизни плохие дни, но он говорил: ”Горе мое — пусть останется при мне, а радостью пусть пользуются люди”. Он любил людей, а люди любили его. По вечерам Животовский выходил гулять на главную Крымскую улицу со всей своей семьей. Рядом с ним шла жена, веселая, смуглая красавица, одетая в нарядное, яркое платье. Вокруг шумной гурьбой шли дети: четыре озорных, загорелых мальчика и три девочки, — красивые, кокетливые, во всем похожие на мать и такие же нарядные.

Животовский гордился своей семьей и многочисленной родней. Он говорил: ”О, Животовских много! Мы скоро весь Крым заселим”.

В августе 1941 года я ехал на Перекоп через Джанкой. В центре города немецкая бомба разрушила дом детского сада. Одна стена обвалилась, крышу снесло, а всюду валялись исковерканные детские кроватки, крохотные стулья, столики, игрушки. Но на уцелевших стенах внутри дома рукой художника было нарисовано все, чем богат степной Крым. Огромные полосатые арбузы лежали пестрой грудой у шалаша на бахче, на огородах цвели помидоры, желтели тыквы и лопались полевые стручки, выбрасывая ядра гороха. На боковой стене были нарисованы два моря. На одном было написано, что это Азовское, на другом — Черное. По зеркальной глади плыли рыбачьи шаланды с косыми парусами, неподвижно стояли военные корабли с пушками и дымил громадный трехтрубный пароход с надписью ”Украина”. Между морями лежала крымская степь, тоже напоминавшая море. По степи плыли комбайны, похожие на парусные шхуны, и золотая пшеница устремляла навстречу им зрелые свои колосья.

— Должно быть, это очень нравилось детям, — сказал мой спутник. — Кто это сделал?

— Животовский, — отвечаю я уверенно.

И я не ошибся. Проходивший мимо джанкоец сказал:

— Он рисовал.

Три года после этого я ничего не слыхал о Животовском. И вот, наконец, письмо.

”Дорогой земляк! Один человек уверял меня, как будто видел своими глазами, что вас убили. А вы живы, и это очень здорово, и я так рад, что передать не могу. Меня тоже много раз убивали, но такие уж степняки люди, что мы в воде не тонем и в огне не горим.

Может, вы уже забыли меня, но скорее всего не забыли. Ведь я, помните, всегда жил около людей, и люди меня запомнили; потому что я был чересчур шумным человеком. Но теперь мало осталось от прежнего Животовского. Большое горе постигло меня. Я даже удивляюсь себе, что живу еще, дышу, ем, шучу с товарищами.

В апреле этого года я дрался на Перекопе, форсировал Сиваш, и вот дошел до родины — любимого Джанкоя.

Город разрушен. Все горит. Спешу к своему дому. Он цел, невредим и на ставнях цветы, которые я нарисовал, и на калитке намалеванная мною злая собака. Открываю калитку, вхожу в сад. Чужой мальчик стоит, смотрит на меня, улыбается, а я ничего не вижу: ослеп от волнения и спросить ничего не могу.

Вырвали немцы корень Животовского! И пусто, и холодно у меня на душе, как будто заморозило меня всего лютым морозом, и даже слезы замерзли.

Тогда я узнал, дорогой мой земляк, как истребили немцы мою жену, моих детей, больную мать, старого отца, сестер моих с малыми детками, всего 42 человека, о которых я знаю. Судьба остальных мне неизвестна.

И тогда я решил, что не стоит жить, и тут же хотел покончить выстрелом из трофейного пистолета. Но подумал, что солдату не годится так умирать. И когда снова попал в бой и увидел немцев, умирать мне уже не хотелось. Я бил немцев и кричал, когда шел в атаку: ”Суд идет!” Так я прошел до самого конца Крыма — до Херсонесского мыса, и здесь, около Севастополя, убил на берегу немца, спихнул его ногой в море и сказал: ”Приговор приведен в исполнение. Пусть трепещут другие! Суд идет! Я еще буду в вашем Берлине!”

Меня наградили орденом, и командир полка велел мне отдыхать в Ялте и потом догнать полк. Но я поехал с полком на новый участок фронта. Теперь мы идем все дальше и дальше на Запад и каждый день творим на поле боя наш праведный суд.

Ваш земляк Наум Животовский, в прошлом ”Веселый маляр”.

ЛИТВА[39]

Автор А. Суцкевер[40]. (Перевели с еврейского М. Шамбадал и Б. Черняк.)

***

***

Автор Меер Елин[41].

***

Автор Я. Йосаде[42].

***

***

***

***

Приближение немцев к Риге было возвещено неумолчным грохотом бомб у переправ через Западную Двину и у вокзала. С первых же часов войны десятки ”юнкерсов” и ”хейнкелей” с ревом носились над улицами и площадями Риги. Они швыряли бомбы и с больших высот, и с бреющего полета, пикировали на бульвары, из пулеметов расстреливали прохожих. Им вторили пулеметы и автоматы с некоторых чердаков и крыш — там засели немецкие парашютисты и диверсанты, проникшие в город. Гитлеровская агентура, оставшаяся в Прибалтике после установления советской власти в Литве, Латвии и Эстонии, тоже заявила о своем существовании — фашисты сделали попытку взорвать мосты, захватить правительственные здания, парализовать движение на важнейших военных коммуникациях.

Над рижскими евреями нависла зловещая угроза. Десятки тысяч листовок, сброшенных с немецких самолетов, в подробностях расписывали, что будет сделано с евреями. Русские и латыши категорически предупреждались, что они будут сурово наказаны, если помогут евреям эвакуироваться. Евреи потянулись к вокзалам, переполняли порожние товарные вагоны, сутками сидели на железнодорожных платформах, дожидаясь отправки на восток. Железнодорожники делали все, что было в их силах; под свист пуль и грохот бомб они совершали маневры на станционных путях и отправляли поезда. Многие, отчаявшись уехать поездом, клали свой скарб на тележку и пускались в далекий путь пешком. Все дороги были усеяны беженцами. Женщины и дети стали мишенью для немецких летчиков.

С каждым часом эвакуация все усложнялась. На железнодорожных станциях образовались пробки из воинских эшелонов, мчавшихся к фронту, и поездов с эвакуированными; немецкие самолеты все яростнее зверствовали на дорогах; порой они гонялись за одним человеком, за одной тележкой. Все труднее становилось выбираться из города мимо многочисленных засад немецких парашютистов; обнаглевшие гитлеровцы сделали вылазку даже на главную магистраль города — улицу Бривибас. Полки Красной Армии сдерживали натиск немецких войск, прикрывая мобилизацию в глубинных районах страны. Немцы имели превосходство и в людях, и в танках, а в особенности, в авиации. Советские полки получили приказ отходить с боями, сражаться на каждом рубеже, выиграть время. Из Риги успели эвакуироваться около 11 тысяч евреев.

* * *

Утром первого июля в Риге уже были немцы. Первых встретившихся им мужчин-евреев они привязывали к своим танкам и подолгу волочили окровавленные тела по улицам города. К полудню евреев стали хватать на улицах и загонять в синагоги. Многих не довели и расстреляли по пути.