Встретили Феню Фальк, ее мужа и брата забрали. На руках у нее больная мать, маленький сын Феликс, невестка с двумя крошечными детьми. Мне больно было видеть, как она осунулась и постарела. Когда-то я с ней катался на шоссе на велосипеде, и она меня пугала. Дурачились, она мчалась прямо на встречные автомобили. Я сердился, ругал ее, но она уверяла, что с ней никогда не может случиться ничего плохого, она говорила, что умрет, когда будет совсем-совсем старенькой... Кто может знать свою судьбу? Теперь смерть занесла над ней свою страшную, палаческую гитлеровскую лапу...

Бетти Марковна рассказала мне случай с ее падчерицей Геди. Геди — тип красивой северной арийки, высокая, прекрасно сложенная: светлая блондинка с васильковыми глазами, прямым носом. Она выросла в Вене и, естественно, великолепно говорит по-немецки. На улице ее остановил немецкий офицер и резко обвинил в провокации за то, что она нацепила еврейские звезды. Когда она спокойно заявила, что нет никакой причины для волнения, так как она в полном праве носить эти ”знаки отличия”, он рассвирепел вконец.

Психологическая загадка. Последние месяцы перед войной я работал в мастерской, где нас было четверо — Ной Карлис, мастер Л., я и еще один парень неопределенной профессии по имени Анравс. Про него мне рассказывали всякие нелестные истории и, вообще, всячески настраивали против него. У меня с ним не было никаких отношений, ни плохих, ни хороших. Когда я очутился вне закона, все бывшие друзья детства — арийцы, все друзья по работе исчезли, и тут, как чудо, является А. Пришел и просто заявил, что хочет помочь мне и моей семье, что готов сделать все, что будет в его силах. Он сказал, что решил взять работу по ремонту поврежденных войной фасадов домов, а меня устроить у себя. Он стал приносить Диме гостинцы, играл с ним, словом, проявлял глубокий интерес к нашей судьбе. Для этого нужна была немалая доля душевной стойкости и благородства. Есть большая человеческая радость в том, чтобы в беде находить друзей...

В гетто евреев начали выселять по районам. Первыми идут жители центральных районов. Многим перебравшимся на Московский Форштадт, но поселившимся не на входящих в гетто улицах, опять приходится искать и менять свое жилье.

Приезжала из Лимбажи Димкина Меланья, плакала и умоляла отдать мальчика. Я готов был согласиться, но Аля заявила, что если нам суждено погибнуть, так она не хочет оставить сироту. Право распоряжаться детьми принадлежит матери, — Димочку Меланье не дали.

Вечер. Ветер, осенний проливной дождь. В такую погоду чувствуешь себя спокойнее, знаешь, что непрошеные гости не пожалуют. Сижу с Алей и Димочкой на кровати и, уйдя в свои мысли, напеваю советскую песенку. Димочка взобрался к матери на колени. Вдруг я слышу ее возглас: ”Димочка, что с тобой, солнышко, чего ты плачешь?” Димочка не отвечает, он весь красный и трется лицом о ее шею. Сквозь слезы он говорит тихим голосом: ”Папочка поет советскую песенку, она мне так нравится, я давно ее не слыхал. Мамочка, только бы немцы ее не услыхали”. У Али по щекам текут слезы. Я закуриваю папиросу. Маленькое существо, у него уже разбито сердечко. А я и не думал, что мой сынок так глубоко переживает...

Наступает и наш черед перебраться в гетто.

Пошел с Алей искать жилье.

Я стараюсь всячески ее успокоить, отвлечь от темных мыслей, расписываю, как мы устроимся, уверяю, что сделаю даже голубятню на чердаке. Мы целуемся и шутим, так как мы хотим обмануть друг друга. Темнеет. Мы отправляемся за Двину; может быть, в последний раз совершаем мы этот путь. Идем под руку, в близости мы хотим найти утешение.

Завтра мы должны покинуть свое насиженное, любимое гнездо, свой родной дом. С невыразимой тоской хожу по комнатам; злоба, отчаяние душат меня. Димочка тоже в страшном волнении. И все напоминает, чтобы мы не забыли забрать его игрушки. Он перечисляет свое добро: гипсовые собаки и слоны, кубики, и поезд, и грузовики. В тревоге он говорит: ”Мамочка, а что если немцы не дадут забрать мой аэроплан, ты сможешь его спрятать?” Как взрослый, он успокаивает мать: ”Если заберут мою кроватку, мамочка, ты не огорчайся, я же могу у вас спать”.

Утро. Осенний ветер.

Двое полицейских, с портфелями, с деловым видом, в сопровождении дворничихи, появляются на дворе. Они проходят важно, презрительно осматривают нашу квартиру.

Я иду искать извозчика.

Евреям на арийской телеге, с арийской лошадью и арийским кучером ездить не разрешается, — это, видимо, тоже считается осквернением расы. Но мы решаем пренебречь этим распоряжением.

Грузим воз. Воз растет, куча хлама на дворе убывает. Натягиваем веревки. Надо прощаться...

Воз медленно, но верно приближается к цели. Мост уже позади. Мы все ближе и ближе к колючей проволоке. Воз с Московской сворачивает на ул. Лачплеша. Справа забор, еще несколько минут, и мы въезжаем в ворота гетто. Садовниковская улица. Грубый булыжник, воз покачивается и трясется. Впереди нас и за нами тоже возы. Улицы полны народу. Вот и наша ”квартира”: Маза Калну ул., дом 11/9/7, кв. 5. Взяв разбег, лошадь, сопя, втаскивает воз в ворота. Наскоро втаскиваем барахло и запираем его пока в сарай. Направляюсь к Гутманам — втаскивать вещи стариков. На Лудзас улице, около маленького домика, меня кто-то окликает. Вижу в окне знакомого жестянщика Маркушевича. Он очень просит зайти на несколько минут, ему хочется закурить и заодно поболтать. У Маркушевича большая семья, несколько взрослых дочек, одна с детьми, все живут в одной комнате. Жена его, хотя ей и не больше 40 лет, выглядит, как настоящая старуха, Спрашиваю, где он работает и как живет. Не жалуется, он всю жизнь нуждался, и нужда ему близка, как мать. Работает он у немцев. Я думал, что к нему, как к мастеру-специалисту, отношение лучше и положение его легче. Когда я высказал это предположение, он даже отшатнулся: ”Что вы, что вы, стану я для них работать как специалист и приносить им пользу; они даже не знают, что я умею резать жесть. Я работаю как чернорабочий. Если я даже буду подыхать с голоду, так все равно им не скажу, что я жестянщик”. Эта встреча осталась у меня светлым пятнышком. Маленький, никем не отмеченный, никем не замеченный, храбрый и сильный духом человек! После этой встречи я его в гетто не видел, наверно, расстреляли.

Приехал последний воз с мелкими пожитками и дровами. Извозчик торопится, и поэтому дрова просто скидывает во дворе. Идет дождь, оставить их на дворе нельзя, мы дружно беремся за работу. Аля, хоть и устала, но тащит поленья, не отставая от меня. Цапкин выбежал во двор, Аля волнуется, не пропал бы. Я рад, что у нее сохранилась забота о коте, значит она ”жива”. Серьезное беспокойство вызывает дочка. Мы ее оставили у Мими, а гетто могут закрыть в любую минуту. Нас ведь не предупреждают о всяких мерах и распоряжениях, но ставят перед совершившимся фактом. В течение нескольких минут выселяют, забирают на работу, без предупреждения расстреливают.

Я лично думаю, что девочку вообще лучше оставить там. Мими ее не бросит, а девочка не мальчик, что она неарийка доказать нельзя. Правда, Мими стара, но если она даже умрет, то соседи воспитают девочку. Если мы спасемся, мы ее найдем, если погибнем, она вырастет и будет жить без нас. Но с Алей я боюсь даже говорить об этом.

Пришла мама. ”Друзья” Роммы для ночлега предложили ей только стул, — она на нем и просидела всю ночь. Бедная мама, наверное, она позавидовала папе, что он давно умер. Поглядел я на нее, и мне стало страшно. Как люди в горе быстро тают!

Аля и мама весь вечер измеряют и спорят, что где поставить. Меня это мало интересует, и я в их дела не вмешиваюсь. Мы начинаем привыкать и к новому месту, мы медленно перерождаемся и скоро станем другими людьми. Над Диминой кроваткой висят его любимые картинки. На полу вчетверо сложенный ковер, чтобы девочка не простудилась: ведь мы, собственно, живем в сарае.

На дворе дети играют, бегают, дерутся, а Димочка боится выйти из дому. Выйдя со мной или с Алей, он ни на шаг не отходит от нас.