Я гляжу на него и не знаю, что мне полагается чувствовать. Пока что я не чувствую ничего. Просто тело, прикрытое курткой. Гораздо хуже думать про маму, лежащую в кладовке под лестницей. Пламя наверняка уже добралось до нее. Как кремация. Нет, даже думать страшно.

Я перед ней в долгу. Не важно, что у нас творилось, пока я жила дома, — мама спасла Мию. Защищала ее даже мертвая.

Оборачиваюсь на дом.

«Спасибо, — мысленно произношу я. — Я люблю тебя, мама».

Правда? Я люблю эту женщину, которая делала вид, будто ничего не происходит? Разве я ее любила — и люблю?

Пламя ревет, будто какой-то зверь, швыряет высоко в небо пепел. Задираю голову, чтобы посмотреть, докуда доходит черный столб дыма, но не вижу.

— Конец, — говорит кто-то.

Это слово припечатывает меня к земле. Это про Адама. Они про Адама говорят.

Он по-прежнему лежит на боку, но глаза у него закрыты. Кожа на спине и плечах побледнела — огонь обжег его добела.

— У него шок.

Все эти недели и месяцы, когда мне снился мой сон, я боялась только за Мию. Я была в ужасе, в панике, и все из-за нее. Эта мысль преследовала меня. Я была уверена, что она погибнет.

И не думала, что это будет Адам.

— Адам, не умирай, не умирай!

Не отзывается. Глаза у него открыты, но смотрят в одну точку. Лицо начинает расслабляться. Он сейчас умрет.

Осторожно кладу Мию на землю, а потом беру лицо Адама в ладони и то ли приседаю, то ли ложусь рядом, чтобы он видел меня.

— Адам. Посмотри на меня. Посмотри на меня, ну!

Глаза у него открыты, но он меня не видит. Не достучаться.

— Адам! Ну пожалуйста!

Наклоняюсь и целую его. Губы у него пахнут дымом. Он не отвечает.

— Все, — говорит кто-то.

— Нет! Такого не может быть!

Подаюсь вперед еще немного и целую его глаза. Когда я отрываюсь от него, слезы так и льются, падают ему на ресницы, шлепаются, будто капли дождя.

Всю жизнь меня бесило, что я вижу числа. Они меня пугали. Не знаю, за что мне достался этот дар, это проклятье. Но спасает меня именно число. Сарино.

Я — в туннеле, в длинной трубе, где сплошная темнота, но в конце виден свет — свет, тепло, и там меня ждут. Мама. Она такая, какой я ее помню, а не такая, как перед смертью. Она протягивает ко мне руку, и я тянусь к ней, но пальцы у нас не соприкасаются. Она улыбается — мне так приятно, что я снова ее вижу. Я и не надеялся. Она говорит со мной, но губы у нее не двигаются. Я слышу ее мысли.

— Что ты тут делаешь, малыш? Еще не пора.

Слышу другие голоса, они кричат, зовут, но это где-то далеко-далеко, за много миль.

— Все.

— Нет! Такого не может быть!

И тут кто-то оказывается рядом со мной, совсем-совсем рядом, и я открываю глаза, но ничего не вижу. Вижу только свет, и получается как-то так, что свет — это мама, а мама — это свет. Больше я никуда смотреть не хочу. Я так по ней тосковал.

Что-то капает мне в глаза — щиплет. Моргаю и вижу другое лицо. Сара. И ее число захлестывает меня — как в первый раз, когда я ее видел. Я не представлял себе, что человек может покинуть этот мир так легко, купаясь в море света и любви. И я знаю, что буду с ней. Буду рядом, буду держать ее в объятиях. Я буду в этом участвовать, я есть в ее жизни. Значит, уходить мне еще рано, я должен остаться.

Туннель исчез, мама исчезла, но это ничего. Я ее повидал, этого мне пока хватает.

Он моргает. Раз. Другой. И смотрит на меня.

— Адам, — говорю я. — Вернись. Вернись ко мне.

И в тот самый миг, в ту самую долю секунды, он снова со мной. Я отчаянно хочу удержать его. Это такое напряжение — прямо больно, но я знаю, что мое дело — только смотреть на него. Все, что я могу, — это смотреть ему прямо в глаза и чтобы он смотрел мне в глаза тоже. Все остальное исчезает. Остаемся только мы. У нас есть настоящее, эта минута, эта секунда.

— Адам, вернись ко мне. Я пропаду без тебя.

Губы у него двигаются. Вслушиваюсь, чтобы уловить слова.

— Я люблю тебя, Сара.

— Я тоже тебя люблю. И всегда любила, только мне было страшно.

— Мне сейчас страшно… — Он пытается сказать что-то еще, собирается с силами, чтобы выдавить слова.

— Тс-с, — говорю. — Ничего. Потом скажешь.

— Числа… — говорит он.

— Ничего. Не беспокойся из-за них. Потом.

— Сара, ты не понимаешь…

— Что? Чего не понимаю?

— Число у Мии…

Я каменею. Ее число — сегодня. Господи, господи! Нагибаюсь ближе к нему, ухом к его губам. Он говорит еле слышно. Перечисляет какие-то цифры. Мне их не расслышать.

— Двадцать. Два. Две тысячи…

— Адам! Адам, что это?..

— Это число Мии, — говорит он тихим-тихим шепотом, — оно другое…

— Боже мой. Ты хочешь сказать, что у нее все хорошо? Она не погибнет?

— Не знаю. Сам не понимаю.

— Почему? Это же не сегодня, значит, она обязательно выживет, правда? Адам, скажи мне. Скажи мне, какое у Мии число!

— Двадцатое февраля две тысячи пятьдесят четвертого, — шепчет он. — Как у бабули. Надо ей сказать. Где она? Где бабуля?

Выпрямляюсь и оглядываю толпу, все эти лица, которые смотрят на нас. Она должна быть где-то здесь, а ее нет. Кручусь на месте, выгибаю шею, вглядываюсь в лес ног, в тех, кто стоит сзади…

И тут до меня доходит: я не видела Вэл с тех пор, как Адам подтолкнул ее за плечи и отправил в огонь. Ее не было во дворе, когда я вышла, но я слышала ее в огне. Я чувствовала, как она берет меня за руку и ведет. Ведь было же!

— Сара! — Адам смотрит на меня в упор. — Сара! Где бабуля?

Он не хочет оставлять ее в развалинах. Он весь в ожогах, просто весь. Надо отправить его в больницу, чтобы ему там обработали спину, но он отказывается.

— Она там, — говорит он, глядя на дом. — Там бабуля. Никуда я не пойду.

Были бы у него силы, он бы бросился туда, но огонь полыхает вовсю, и к тому же Адаму не встать на ноги. Он и сам еле спасся. И Мию спас.

Пожарные не приехали, только горстка соседей беспомощно смотрит, как догорает дом. Понемногу они расходятся по домам, тоже пострадавшим от подземных толчков, или искать помощи. Мы остаемся во дворе — Адам, мы с Мией, Люк и Марти, — смотрим и ждем. Ждем, пока пламя не унимается и столб дыма не тает. И на ночь устраиваемся в нескольких метрах от тлеющего пожарища.

Утром становится ясно, что ничего тут не поделаешь: от дома ничего не осталось, он превратился в груду пепла, горелого дерева, закопченного металла… и где-то там лежат человеческие кости. Мама — и Вэл.

Адам все глядит и глядит на обугленные развалины.

— Адам, — говорю я, — ничего не получится.

Я хочу поскорее отсюда уйти. Найти кого-нибудь, кто его полечит. За ночь кожа у него на спине вздулась и пошла волдырями. Он уверяет, что ему не больно, но мне-то больно даже смотреть на него. Не понимаю, как человек с такими ожогами может выжить. И очень рада, что он жив. Правду говорят, мы не ценим того, что у нас есть, пока не потеряем. А я чуть не потеряла Адама. Думала, уже все. А он ушел и вернулся.

— Ее нет, — говорю я мягко, как могу. — Адам, мне так ее жалко…

— Нельзя бросать ее здесь.

Меня тут же переносит в Карлтон-Виллас, и Вэл глядит на руины своего дома. Она не хотела уходить, но я ее заставила. А теперь мне надо заставить Адама уйти от нее.

— Мы для нее уже ничего не сделаем, — говорю. — Надо найти врача. Тебе.

— Почему…

Я думаю, это он про свои ожоги спрашивает. Сам он не может на них посмотреть, только краем глаза, так что не знает, насколько все плохо, но тут он говорит:

— Почему она погибла, Сара? Как так вышло, что у нее число изменилось?

— Не знаю. Вэл считала, ты можешь менять числа. Она мне так говорила, и я тоже так считаю, Адам. Не знаю, сколько народу уехало из Лондона, но это сотни, если не тысячи. Ты их спас. И Мию тоже.

Тут он смотрит на меня.