Последний участок — за ним поворот в проулок, который ведет на шоссе и к дому, — совсем темный. На земле впереди что-то лежит — груда какого-то шмотья. Потом я различаю ногу и несколько сантиметров бледной ноги между ботинком и какими-то штанами. Мне становится нехорошо. Это еще что такое? Да нет, наверное, просто манекен из какой-нибудь витрины, который зачем-то выбросили на берег. Блин, также можно до инфаркта довести!

Тут выясняется, что я уже никуда не бегу. Стою. Не хочу приближаться к этой штуковине. Мне страшно.

«Не дури, — говорю я себе. — Это пластмассовая кукла, всего делов-то».

Заставляю себя тронуться с места. Только манекен совсем как живой. Подхожу ближе и вижу голову и руки. Одна рука подпирает щеку, лица не видно. На манекене одна футболка, видно руки. Пластик светлый, гладкий, почти белый.

Мне опять становится нехорошо. Манекены так не сидят. Их так не свернуть. В животе холодеет. Это труп. Я нашел труп. Вот черт! Делаю еще шаг, захожу сбоку. Полголовы у трупа выбрито, по верху торчит ирокез.

— Сара!

Я едва не давлюсь этим словом.

Это же Сара. Одна, в темноте, на морозе. Мии нигде не видно.

Не может быть, чтобы она была мертвая! У нее же число — 2572075. Числа не меняются. А может, меняются? Может, это мне доказательство?!

Опускаюсь рядом с ней, трогаю ее руку. Ледяная. Отвожу ее от лица, держу в своих, подношу ко рту. Целую пальцы.

— Сара. Сара…

Твержу ее имя. Дыхание у меня как дым в темном воздухе — проходит сквозь ее пальцы. Гляжу ей в лицо: глаза у нее закрыты, и кажется, что она совсем ребенок. Гляжу, гляжу, пока глаза не отказывают. У меня набегают слезы, и очертания ее рта расплываются. Моргаю, слезы текут по щекам, я снова все вижу, но рот у нее все равно как будто в дымке.

Точно, в дымке! Блин! Осторожно кладу ее руку и наклоняюсь поближе. Подношу пальцы к ее губам — и чувствую на них теплое дыхание. Срываю куртку, укутываю Сару. Лезу в карман за телефоном, набираю три девятки — телефон службы спасения. Гудка не слышно, и тут я вижу, как мигает на экране значок низкого заряда батареи, а потом он вообще гаснет, и от телефона нет никакого толку. Не оставлять же Сару здесь, пока я бегаю за помощью, она и так едва жива. Подсовываю руку ей под спину, приподнимаю, чтобы как следует надеть куртку, заталкиваю руки в рукава, будто малыша одеваю. Потом крепко-крепко прижимаю Сару к себе, тру ей руки, тру ей спину, пытаюсь согреть ее своим телом.

— Сара, Сара! Вернись! Вернись ко мне!

Глаза у нее так и закрыты, а я уже замерз. Пробыл здесь всего несколько минут и уже трясусь. А она сколько тут просидела?

Обхватываю ее одной рукой за спину, другой под коленки и с трудом приподнимаю. Потом выставляю вперед одну ногу и встаю. Несколько секунд нас жутко качает, потом я нахожу равновесие. Между прочим, до воды всего пара шагов. Сара висит у меня на руках мертвым грузом, голова у нее болтается. Перехватываю ее повыше — теперь ее шея лежит у меня на руке, голова уткнулась в плечо — и шагаю, переставляя ноги как можно быстрее.

Нахожу проулок, и вот уже я на шоссе — то ли иду, то ли бегу по тротуару. На меня глазеют, но помочь никто не вызывается. И остановить меня тоже никому в голову не приходит. Все отворачиваются и топают себе по своим делам. Когда я добираюсь до Карлтон-Виллас, калитка открыта, а дверь не заперта. Пробираюсь в дом, в гостиную. Бабуля там.

— Боже милосердный, Адам, что это?!

— Баб, пусти, пожалуйста. Дай я ее положу.

Она отходит в сторону, чтобы я положил Сару на диван.

— Господи, только погляди на нее…

— Да. Принеси одеяло.

Бабуля мчится наверх и притаскивает одеяло с моей кровати. Заворачивает в него Сару, чтобы и руки тоже были внутри.

— Давай-ка ты тоже оденься, — говорит бабуля. — Погоди.

Приносит мне теплую капюшонку.

— Пойду поставлю чайник, — говорит бабуля. — Посиди тут, у огня.

Слушаюсь. Где-то на заднем плане включен телик, но до меня не сразу доходит, что показывают там Гроувенор-сквер. Да и после этого я торможу, пока на экране не возникает крупным планом лицо — парень с безумным взглядом и весь в крови кричит что-то в камеру.

— Здесь все погибнут! Уезжайте! Уезжайте из Лондона!

— Тебя целый день по ящику гоняют. — Бабуля вручает мне кружку с чаем. — Осторожно, горячий. Я тут сидела, смотрела на тебя и думала, увижу тебя еще когда-нибудь или все уже. Эти подонки держали вас там целый день. Свиньи!

В новостях показали все — и митинг, и как меня били дубинкой и я упал. Я знаю, что это я, знаю, что это было, но самое странное — смотреть это по бабулиному телику. Во-первых, видок у меня — закачаешься. Рожа расквашена, глаза вытаращены. А что я несу! Псих психом. Ставлю кружку на пол, хватаюсь за голову, утыкаюсь носом в колени и рычу.

— Что такое, Адам? Тебе плохо?

— Нет, просто… просто…

Слов не подобрать. Это же неподъемно, с этим ничего не сделаешь — как тошно быть мной, сидеть в таком теле, с такой рожей!

— Допивай чай, еще полкружки осталось.

Нашариваю кружку. Выпрямляюсь и смотрю на Сару на диване. Она очнулась, — по крайней мере, глаза у нее приоткрыты, и ее число, драгоценное ее число на месте. Ставлю кружку обратно и перебираюсь на коленях поближе к ней.

Глажу ее по лбу.

— Сара, — говорю. — Ты дома, с нами. Я нашел тебя и принес домой.

Не знаю, слышит ли она меня. Ничего не говорит. В глазах у нее все мертво, и смотрит она мимо меня.

— Сара, — говорю, — все хорошо. У тебя все будет хорошо.

Я хочу, чтобы она посмотрела на меня, а она не смотрит. Снова закрывает глаза, но губы у нее шевелятся. Наклоняюсь услышать, что она скажет.

— Ее нет, — шепчет она. — Мию забрали. Ее нет.

Мне не сразу удается все объяснить. Я окоченела и от холода, и от случившегося. Только съев тарелку супа и как следует отогревшись у камина, я могу рассказать Адаму и его бабушке, что произошло. Они слушают и молчат.

Потом Адам говорит:

— Сара, мы ее вернем. Обязательно. Мы ее вернем.

— Мне ее не отдадут.

— Ты ее мама. Ты хорошая мама, я же видел, как ты с ней обращаешься. Почему не отдадут-то?

— Мне шестнадцать лет. У меня были неприятности во всех школах, где я училась. Я убежала из дому. Жила в наркопритоне и только что оказала сопротивление полиции — расцарапала одному копу всю морду.

— Значит, у тебя были веские причины так поступать.

Вэл прикуривает очередную сигарету, а я думаю, как Адаму повезло, что она у него есть. Она не судит меня и не поучает.

— Расскажи бабуле все, — говорит Адам. — Об отце.

Этого я не могу. Она, конечно, сокровище, но я ее плохо знаю. Это — нет. Мотаю головой.

— Давай я?

Я пожимаю плечами, и он ей все рассказывает. Сигарета у бабули в руках тлеет, обжигает ей пальцы — так она слушает.

— Так Мия…

— Мия — его, — говорю. — То есть он ее отец. Но на самом деле она не его и никогда не будет. Она моя.

— Лапа, — говорит Вэл, — иди в Совет. Расскажи им правду и не умолкай, пока тебя не услышат. Она твой ребенок. Она должна быть с тобой. Мы тоже пойдем. Мы тебе поможем, правда, Адам?

— Конечно. Конечно поможем.

— Мы их одолеем, — говорит Вэл, окутывая нас никотиновым дымом. — Черт побери, одолеем. Не уступим победу этим подонкам.

Легко сказать. Потому что назавтра, когда я иду в приемную и добиваюсь наконец приема у социального работника, вызывают полицию. И меня отвозят в участок и предъявляют обвинение в нападении на полицейского.

Хуже всего, что при этом меня называют настоящим именем. Я-то думала, будто создала вокруг нас с Мией дымовую завесу, а ее развеяли. Когда я убежала с Паддингтон-стрит, полицейские подобрали мою куртку, а там в кармане было удостоверение личности. Какая я все-таки дура, самой не верится. Надо было давно выбросить удостоверение, порвать его. Зачем я за него так цеплялась? Чего ждала? Неужели я подсознательно думала, будто когда-нибудь заживу прежней жизнью?