Она посмотрела на меня прямым взглядом:

— Просто. Скажи им, что все выдумала. Что это все неправда.

Последний раз я выступала на публике в школе, на уроке: «Лучший день в моей жизни». Когда там это было? Месяц назад? Уже и не вспомнишь. Тогда я встала перед всем классом и сказала им правду, вернее, то, что я тогда принимала за правду. Ничего хорошего из этого не вышло. А теперь мне предстояло встать перед целой толпой незнакомых людей — больных и умирающих, журналистов, всяких там жуликов вроде этого агента, черт знает кого еще — и объявить во всеуслышание, что я распоследняя лгунья. Отречься от правды, которая преследовала меня всю мою сознательную жизнь.

— Ладно, давайте так.

Карен сжала мою руку:

— Вот и умница, — сказала она.

Мне кажется, она по-прежнему была убеждена, что я-таки соврала, а теперь решила в этом сознаться. Никогда она мне не верила и теперь вот была довольна, что я одумалась.

Мы вышли из ризницы в церковную залу. Какие там пятьдесят человек — теперь здесь было гораздо больше народу. Сотни людей клубились повсюду, все норовили протиснуться поближе к ризнице. Как только я появилась, все загудели и устремились в мою сторону. Карен провела меня через толпу ближе к алтарю, где стояли Энн и Стивен, настоятель.

— Джем хочет сделать заявление, — сообщила им Карен. — Как это лучше устроить?

— Ну… — начал было Стивен, но тут к нам протолкался давешний жулик-проныра и заткнул всем рты.

— Я настоятельно не рекомендую делать общее заявление. Имея такой информационный повод, ни в коем случае нельзя выстраивать отношения с прессой как попало. Я бы предложил дать несколько эксклюзивных интервью на особо оговоренных условиях. Пойдемте, давайте вернемся в ризницу.

Он положил руку мне на плечо. Я попыталась ее стряхнуть, но он вцепился, как лишай.

— Пустите меня! — рявкнула я. — Я не ваша собственность и не собираюсь иметь с вами никакого дела.

Он явно опешил, озадачился, будто вообще не понимал, о чем это я.

— Вы что, раньше меня не слушали?

— Я-то вас слушала. А вы меня — нет. Вы мне и слова не дали вставить. Не нужны вы мне, ясно? И уберите руку, а то я ее укушу.

Руку он убрал, но не отступился. Наоборот, придвинулся ко мне совсем близко.

— Я не понимаю, почему вы отказываетесь от такой прекрасной возможности. Вы либо крайне наивны, либо очень глупы.

Говорил он теперь совсем тихо, но Карен услышала, и другие тоже.

— Ни первое, ни второе, — твердо заявила Карен. — Она самостоятельный человек, она приняла решение. А теперь попрошу оставить нас в покое.

Мужик отошел в сторонку, однако остался в церкви, торчал где-то в задних рядах и слушал.

— Значит, ты хочешь что-то сказать? — спросил меня Стивен.

— Да, мне кажется, пора… пора прекратить отнимать у всех время.

Энн тревожно взглянула на Карен, Стивен же кивнул с видимым облегчением.

— Хорошо. Я очень рад. Вся эта комедия действительно слишком затянулась. Говорить можешь отсюда.

Перед нами была небольшая ступенька, она вела туда, где обычно сидел хор; в результате голова моя оказалась разве что чуть-чуть выше уровня остальных голов.

Я посмотрела на кафедру:

— А можно оттуда? Там и микрофон есть.

Лицо его сделалось совсем красным:

— Это совершенно не подобает… — вострубил было он, а потом вроде как передумал: — Ну ладно, если так мы сможем покончить…

Он помог мне подняться на несколько ступеней, и вот я стою на темных досках кафедры Батского аббатства. Стивен включил микрофон и представил меня, его зычный голос разнесся по всему помещению.

— Дамы и господа, попрошу всех сесть. Юная… гостья… нашего аббатства хотела бы сказать вам несколько слов.

Он протянул руку, приглашая меня выйти вперед и говорить, а сам спустился вниз.

Толпа стихла.

Я допустила ошибку: подняла глаза от пола. Передо мной всколыхнулось море лиц, море чисел. А я ничего не подготовила: ни умных слов, ни речи, ни начала, ни середины, ни конца. А сказать им я могла лишь одно — откровенную ложь.

— Здравствуйте, — начала я. — Меня зовут Джем. Хотя это вы знаете, вы поэтому сюда и пришли. — Никакой реакции. Я проглотила комок в горле и продолжила: — Хотя я-то на самом деле не понимаю, чего вам здесь нужно. Я обычная девчонка, такая же, какой была месяц назад, год назад, пять лет назад, и тогда никому до меня дела не было. А потом я вдруг взяла и стала всем говорить, будто знаю, кто когда умрет. Наверное, вы потому сюда и пришли, что думаете: я и вам скажу. Но на самом деле… на самом деле… это ложь. Я все выдумала.

Все разом ахнули.

— Я просто хотела прославиться. И смотрите, ведь получилось. Простите меня. Я все наврала. Надула вас. Так что ступайте по домам — тут смотреть не на что.

Я повернулась, чтобы спуститься вниз. В толпе послышались крики: не то они хотели от меня услышать. В основном, это были сердитые восклицания, но над ними взметнулся один крик неподдельного отчаяния, очень страшный крик. Я развернулась, посмотрела в толпу. Кричала та женщина с платком на голове, та, что вчера прикоснулась к моей руке. Да, она не имела никакого права искать у меня ответа, и все же я не могла не чувствовать какой-то вины перед ней. Я вернулась к микрофону.

— Чего вы от меня ждете? — Я смотрела на нее и говорила непосредственно с ней, однако и все остальные разом смолкли. — Ну если хотите, вы услышите то, зачем вы сюда пришли.

Я смолкла, облизала губы.

— Вы скоро умрете.

Она зажала рот руками, глаза расширились. С разных сторон снова послышались возгласы.

— И тот, что с вами рядом, тоже умрет. И тот, что за вами. И я тоже. Мы все умрем. Все, кто в этой церкви, и все, кто снаружи. Это вы и без меня знаете. А я скажу вам еще кое-что.

В дальнем конце зала распахнулась дверь. Вошло несколько человек — полицейские в форме.

— Тем не менее вы живы. Сейчас, сегодня, вы живы, вы дышите. Вам дарован еще один день. Всем нам.

Полицейские дошли до центрального прохода и зашагали в мою сторону. В самой середине шагал один куда выше всех остальных, просто настоящий дылда, и голова у него дергалась и подпрыгивала, повинуясь какому-то внутреннему ритму. Не может быть. Или может? Сердце у меня остановилось, клянусь, что остановилось, но рот не закрылся:

— Мы все знаем, что рано или поздно жизнь наша закончится, но это не должно мешать нам жить. Не должно давить на нас.

А Жук остановился почти в самом центре зала. Просто стоял и смотрел на меня задрав голову, на лице обычная широкая, дурацкая улыбка. И дальше я говорила только с ним, для меня в помещении больше никого не было, только один он.

— Особенно если вы нашли кого-то, кто вас любит, — вот это самое главное. Если у вас есть любимый, с ним рядом вы будете радоваться каждой секундочке…

Тут он вскинул руки и издал громкий приветственный вопль. Остальные зааплодировали.

Я отодвинулась от микрофона и начала спускаться с лестницы. Теперь мне было плевать, кто на меня смотрит, сколько там на меня наставлено камер и объективов. Я подбежала к нему под аплодисменты обрадованной, ничего не понимающей толпы, ноги скользили по натертым плиткам. Жук не тронулся с места, он тоже аплодировал, а потом широко раскинул руки. И я бросилась к нему, а он обнял меня, подхватил, покрутил и только потом крепко прижал к себе. Я обхватила его обеими ногами и присосалась к нему как пиявка.

— Ну чё за дела, чел? — Он рассмеялся прямо мне в волосы. — Стоит мне отвернуться на пару дней, и ты уже заделалась проповедником! Ну, — он наклонился к моему лицу, — давай, я еще ни разу не целовался со священником.

И он нежно поцеловал меня прямо у всех на глазах.

— Я соскучился, — прошептал он.

— Я тоже, — ответила я, и у нас над головами, на высокой башне, щелкнули рычаги и тяги, и огромные церковные часы начали отбивать время.

— Ты там как, в порядке?