Настя стала мелкими шажками спускаться дальше, и когда ее ноги ступили наконец на ровную почву, рюкзак за плечами вдруг пошевелился. Настя остановилась и стиснула лямки рюкзака. Плечи и шея как будто онемели.

За всеми прочими своими немаленькими неприятностями она как-то подзабыла, что тащит за спиной вовсе не мешок с подарками.

Я ничего этого не хотела. Ничего. Но моя беда в том, что, когда нужно делать выбор, я всегда ошибаюсь. Всегда. Попробуйте ошибиться тысячу раз подряд, и вы окажетесь ровно в том же месте, что и я. В неправильном месте, с неправильными людьми с неправильным представлением о себе и обо всем, что вокруг. Неслабо, правда?

Только я на этом не остановилась. Я пошла дальше. И как вы думаете, сделала ли я хоть раз правильный выбор? Хотите, поспорим? Ну? Не бойтесь, со мной очень выгодно спорить.

Три, два, один. Один, два три. Кажется, так. А если нет? А если у нее отшибло память со всеми этими падениями? Если это ошибка?

Ну и что? Где уже есть куча ошибок, там и еще одна не пропадет. Что она теряет? Что, черт возьми, она теряет?! Ни-че-го. Потому что все уже и так потеряно.

Настя сжала пальцы в кулак и стукнула в железную дверь. Три раза. Потом два. Потом еще один. И теперь в обратном порядке.

Она стучала так старательно, что руке стало больно. Настя подставила ладонь под дождь, и капли застучали по коже, обволакивая руку коконом холодной влаги.

Настя ждала этого, но все равно вздрогнула, когда с грохотом стали отходить засовы, когда стали поворачиваться механизмы больших надежных замков.

Потом большая тяжелая дверь чуть подалась назад и из образовавшейся щели кто-то хрипло проговорил:

– А-а… Знакомая физиономия.

Это, наверное, была шутка. Потому что на голове у Насти сидел непроницаемый темный шар мотоциклетного шлема (чтобы не видны были темные дорожки слез), и Ключник мог видеть лишь собственное смазанное отражение в шлеме, а точнее, свое небритое, обрюзглое лицо с приплюснутым носом как самым заметным элементом.

– Проходи, – сказал Ключник, приоткрыв дверь пошире.

– Вы меня узнали?

– Ни хрена не понимаю, что ты там бубнишь. – Ключник бесцеремонно втащил Настю внутрь. – Сними эту дуру с башки!

Она послушно сняла шлем. Ключник посмотрел на нее мельком и, как ей показалось, пренебрежительно.

– Вы меня узнали? – повторила Настя.

– Еще бы, – хмыкнул Ключник, толкая дверь плечом. – Я же не слепой… И у нас тут народ толпами не гуляет… Все люди наперечет…

Дверь захлопнулась, и наступила темнота, которая не помешала Ключнику быстро справиться со всеми замками и засовами.

Потом он схватил Настю за локоть.

– Пошли.

Она уже второй раз шла по длинному холодному коридору, и этот второй раз был таким же страшным, как и первый. Настя старалась не думать о том, кто же издает эти звуки – прокрадывающиеся в уши, не смолкающие ни на секунду шуршание и скрежет.

– Крысы, – любезно пояснил Ключник, уверенно вышагивая вперед. – Совсем распоясались, гады.

Что-то хрустнуло под ногами, и Ключник на ходу пробурчал:

– Потому что надо уступать дорогу старшим…

Настя глубоко вздохнула.

Однажды вечером я решила навести порядок в своей жизни. То есть написать завещание. Не то чтобы я собиралась после этого сигануть с балкона… По крайней мере, не в тот день. Может быть, как-нибудь попозже, на неделе. Я взяла чистый лист бумаги, ручку, задумалась… Короче говоря, из этой затеи ничего не вышло. Моя жизнь не могла быть организована даже на бумаге.

Тем более я представила, что когда люди прочитают завещание, то начнут говорить в мой адрес что-нибудь типа: «Ну и дура!» А я-то им уже ничего ответить не смогу. И это всегда неприятно. Я представляла, что стою где-то там, в раю, вся такая в белых одеждах, как за звуконепроницаемым стеклом, стучусь в него и ору сверху, с неба… Но никто из живых меня не слышит.

А потом мне объяснили, что и неба-то никакого нет, и белые одежды мне не светят. Так что затея потеряла всякий смысл. Насчет неба меня просветил Иннокентий – кто же еще? Помню, он сидел в кресле в своем номере на двадцатом этаже, запрокинув голову и прикрыв глаза так, что было непонятно – спит он или же просто выражает презрение к окружающим. В роли окружающих была я.

– Кеша, – спросила я, – а рай есть?

Он вздохнул, и около рта возникло облачко пара. С отоплением, напомню, мы простились в феврале. Я сижу в трех свитерах, а этот мерзавец – словно на пляже в бархатный сезон.

– Рай, – сказал Иннокентий скрипучим голосом привередливого учителя, – это художественная литература. Как и ад.

– Ты уверен?

– Понимаешь, было бы смешно, если бы я вдруг заинтересовался вопросами жизни после смерти. Мне-то ведь это совсем ни к чему. Но я встречался с парой специалистов, и они мне объяснили, что и как.

– То есть? – спросила я.

– Даже не надейся.

– Никаких райских садов? Никаких белых одежд? Никакой райской музыки?

– Жаль тебя расстраивать, но…

– Вот дерьмо-то, – наверное, слишком эмоционально сказала я. Иннокентий повернулся ко мне и сочувственно улыбнулся. Однако утешили меня не его ровные белые зубы, а то, что я мимоходом поймала Иннокентия на вранье. Точнее, на приукрашивании действительности. Он сказал, что встречался с парой специалистов по вопросам рая и ада, а это ведь брехня, потому что встречался он только с одним специалистом. Других просто нет.

Вранье это было таким бессмысленным, почти детским, что я не выдержала и спросила:

– Кеша, зачем это тебе было нужно?

– Привычка, – коротко сказал тот.

Его привычкой было пускать пыль в глаза юным девам (я подхожу под это определение весьма относительно, но Кеша не формалист); моей привычкой было стучаться в неправильные двери.

Что характерно, мне всегда открывали.

Белая точка покачивалась в темноте, как свихнувшаяся звезда. Ключник поймал лампочку, которую раскачивал сквозняк, и придержал ее, пока Настя проходила дальше по коридору.

– Уже скоро, – сказал он.

Ключник не обманул. Через десяток шагов тьма, запертая в стенах узкого коридора, стала расползаться и заполнила собой большой подземный зал. Настя вспомнила это место.

Ключник зажег свечи. Их было много, и, пока Ключник все щелкал и щелкал зажигалкой, Настя взяла одну из свечей в старомодном металлическом подсвечнике и подошла к стене.

Это была такая же холодная кирпичная стена, как и все остальные, с одним лишь отличием. Почти сплошным слоем ее покрывали листки бумаги разных размеров, разных цветов, с надписями на разных языках. На большей части этих листков были изображены лица, большие и маленькие, цветные и монохромные, фотографии, рисунки и даже выдранные из книг листы.

Иногда это были вполне обычные человеческие лица. Иногда не вполне человеческие. А кое-где попадалось то, что вряд ли можно было назвать лицом.

Настя подняла свечу повыше и медленно пошла вдоль стены. Она прошла почти вдоль всей стены. Потом остановилась и двинулась обратно. Снова остановилась, протянула руку и сдернула листок со стены.

– Вот это, – повернулась она к Ключнику. Тот пожал плечами. Это уже было не его дело.

Настя дала ему листок, но Ключник не отреагировал, и Настя растерялась. Выходит, она что-то забыла. Она опять что-то сделала не так.

От досады она едва не смяла листок и не бросила его под ноги, но тут кто-то мягко разжал ее пальцы, вынул листок и положил его на стол в перекрестье световых кругов свечей.

– Ты уверена? – проговорил шелковый голос, от которого Насте вдруг захотелось спать. Она подняла отяжелевшие веки и все же посмотрела перед собой.

Высокий худой человек стоял возле стола и разглаживал ту бумажку, которую Настя сняла со стены. Он кутался в нечто длиннополое и темное, то ли в рясу, то ли в плащ, походя оттого на темно-серый столб, увенчанный неожиданно бледным овалом лица. Глаз его не было видно, вместо них на лице высокого мужчины чернели круглые стекла очков.