100 Гнусный свой грех не пришлось данью кровавой смывать,
И от твоей, о Тесей, узловатой не пал бы дубины
Тот, кто частью был муж, частью — неистовый бык,
И не дала бы тебе я пути указующей нити,
Чтобы, руками ее перебирая, ты шел!
105 Не удивляюсь тому, что ты победил полузверя,
Что, распростертый, поил кровью он критский песок:
Рогом не мог он пронзить твое железное сердце,
Не было нужды в щите, грудь защищала тебя.
В ней ты носишь кремень, адамант некрушимый ты носишь, —
110 В ней твое сердце — оно тверже любого кремня.
Оцепененьем зачем ты сковал меня, сон беспощадный?
Или уж пусть бы сошла вечная ночь на меня!
Ветры, жестоки и вы, выше меры угодливость ваша:
Чтобы ему угодить, слезы вы мне принесли.
115 Всех беспощадней рука, что меня и брата убила,
И уверенья в любви — клятвы пустые слова.
Против меня вы одной в заговор все трое вступили:
Женщину предали вы, клятва, и ветер, и сон.
Значит, матери слез не увидеть мне перед смертью,
120 И, чтоб глаза мне закрыть, близкой не будет руки,
Воздух чужбины мое дыханье несчастное примет,
Тела никто из друзей не умастит моего?
К непогребенным костям слетятся птицы морские?
Не заслужила других я у тебя похорон?
125 Скоро ты в гавань войдешь родного Кекропова края,
И, среди внемлющих толп на возвышение встав,
Будешь рассказывать им о быке-человеке сраженном
И о пробитых в скале путаных ходах дворца;
Так расскажи и о том, как меня ты на острове бросил, —
130 Выпасть из списка твоих подвигов я не должна.
Нет, не Эгея ты сын, не Питфеевой дочери Эфры:
Скалы и глуби морей — вот кто тебя породил.
Боги бы сделали так, чтоб меня с кормы ты увидел!
Может быть, грустный мой вид тронул бы взоры твои.
135 Глаз твой не видит меня — так хоть в мыслях представь, если можешь,
Как я припала к скале, в брызги дробящей прибой,
Как мои пряди висят, будто я скорблю по умершем,
Как мое платье от слез стало тяжелым, как в дождь.
Тело трепещет мое, как под бурей трепещут колосья,
140 Пальцы дрожащие букв ровных не могут чертить.
Я не во имя услуг злосчастных моих умоляю, —
Пусть не будешь ничем ты мне обязан за них, —
Для благодарности пусть нет причин — но их нет и для мести.
Пусть не спасла я тебя, — все же за что убивать?
145 Руки, уставшие бить в истомленную грудь, протяну я,
Тяжко тоскуя, к тебе через бескрайний простор;
Волосы я тебе покажу — их уж мало осталось, —
Просьбы прибавлю к слезам, пролитым из-за тебя:
Руль поверни, Тесей, возвратись, чуть изменится ветер,
150 Если ж я раньше умру — кости мои увези.
Письмо одиннадцатое
КАНАКА — МАКАРЕЮ
Если тебе разобрать не удастся размытые строки,
Значит, кровью моей залито будет письмо.
В правой руке у меня — тростинка, меч обнаженный —
В левой; развернутый лист я на коленях держу.
5 Вот Эолиды портрет, когда брату письмо она пишет;
Был бы жестокий отец видом доволен моим.
Я бы хотела, чтоб он при моей присутствовал смерти,
Чтобы виновник ее сам ее зрителем был,
Чтобы на раны мои смотрел сухими глазами
10 Тот, кто свирепей и злей Эвров свирепых своих.
С ветрами жизнь проводить — не проходит даром такое.
Нравом владыка под стать подданным грозным своим.
Нот ему подчинен и Зефир с Аквилоном фракийским,
Буйный Эвр, и твои крылья покорны ему, —
15 Ветры покорны, но гнев кипучий ему непокорен,
И над пороком своим власти Эол не простер.
Много ли пользы, что я возвеличена именем предков,
Что средь родни назову даже Юпитера я?
Разве я не должна неженское это оружье —
20 Меч обнаженный — держать, дар смертоносный, в руке?
Если бы раньше настал мой смертный час, чем злосчастный
Час, что с тобою меня соединил, Макарей!
О, для чего меня, брат, любил ты не братской любовью?
О, для чего я тебе больше была, чем сестрой?
25 Да, я пылала сама, и того, о ком лишь слыхала,
Бога в горячей моей я ощутила груди.
Краска сбежала с лица, исхудало слабое тело,
Еле отведать еду сжатые губы могли,
Хоть ничего у меня не болело, я часто стонала,
30 Сон с трудом приходил, ночь мне казалась как год.
Этому я сама не могла постигнуть причины,
Любящей, мне невдомек было, что значит любить.
Первой мамка беду стариковским учуяла сердцем,
Первой сказала мне: «Ты любишь, Эолова дочь!»
35 Я покраснела и взгляд от стыда потупила в землю, —
Так и призналась во всем, слова не вымолвив, я.
Стал мой живот между тем от преступного бремени круглым,
Тайный груз отягчал тело больное мое.
О, каких только трав, каких только снадобий мамка
40 Мне не давала тогда дрожи не знавшей рукой,
Чтоб выраставший во мне (от тебя я лишь это скрывала)
Плод из утробы моей вытравлен был поскорей.
Нет, был слишком живуч и противился в чреве младенец
Всем ухищреньям, — враги не одолели его.
45 Девять всходила раз сестра прекрасная Феба
И уж в десятый гнала свет возносящих коней;
Я, не поняв, отчего начались внезапные боли,
(Мне, новобранцу в любви, трудно ведь было родить),
Стона сдержать не могла, но сообщница старая тотчас
50 Рот мне зажала рукой: «Тише! Ты выдашь себя!»
Что было делать? Стонать нестерпимая боль заставляла.
Но принуждали молчать страх, и старуха, и стыд.
Стала удерживать стон и слова, что срывались невольно,
Даже слезы, и те мне приходилось глотать.
55 Рядом стояла смерть, не хотела помочь мне Луцина,
Но, если б я умерла, смерть бы уликой была.
Тут перестал ты волосы рвать и в разодранном платье,
Низко склонившись, к груди грудь мою нежно прижал,
И произнес: «Живи, сестра, живи, дорогая,
60 Не умирай и одной смертью двоих не губи!
Пусть тебе сил надежда придаст: ты будешь женою
Брату, и мужем твоим станет младенца отец».
Хоть и была я мертва, но от слов твоих ожила сразу,
И появился на свет плод мой — вины моей плод.
65 С чем себя поздравлять? Средь дворца Эол восседает,
Нужно от глаз отца скрыть прегрешенья следы.
Хитрая мамка моя под листвою бледной оливы
В легких повязках дитя прячет в корзину на дно,
Правит обманный обряд, молитвы слова произносит, —
70 Сам отец и народ шествию дали пройти.
Вот уже близок порог — но тут до отцовского слуха
Тоненький плач долетел: выдал младенец себя.
Вырвал корзину Эол, обнажил подложную жертву,
Крик безумный его стены дворца огласил.
75 Словно морская вода, ветерком задетая легким,
Словно лозняк, когда Нот теплый колышет его,
