Отдал его бы и так он чужеземным зятьям!
Казни пускай заслужили они — но чем провинились
Мы? Почему не могу я незапятнанной быть?
65 Женщине меч для чего? Для чего мне нужно оружье?
Шерсть и корзинка моим больше пристали рукам!»
Так я шептала; меж тем полились за словами и слезы,
Прямо на тело твое падали капли из глаз.
Ты, чтоб меня обнять, протянул полусонные руки
70 И о меча острие их не поранил едва.
Я начала уж бояться отца, и слуг, и рассвета;
Заговорила — и вмиг сон с твоих глаз прогнала:
«Быстро вставай, Белид,[159] один из недавно столь многих,
Или же ночь для тебя вечною станет. Беги!»
75 В страхе вскочил ты; тебя оставила сонная вялость.
Смотришь, как в робкой руке меч смертоносный дрожит.
Хочешь меня ты спросить… «Беги, пока ночь не минула!» —
Я говорю, и во тьму мчишься ты; я остаюсь.
Утро настало; Данай зятьев убитых считает;
80 Страшный не сходится счет: недостает одного.
Как он сердился, изъян средь убитой родни обнаружив!
Мало казалось ему крови, что пролили мы.
Вмиг от отцовских колен отрывают меня и в темницу
Тащат за волосы: так награждена я за все!
85 Видно, с тех пор, как жена стала телкой, а телка — богиней,[160]
Яростный гнев на нас в сердце Юноны не гас.
Не отомстила ль она, когда девушка вдруг замычала,
И Громовержца привлечь прежней красой не могла?
Новая телка взошла на песок над родительским током,
90 Видела в отчей воде чьи-то чужие рога.
Вместо жалобных слов из уст вылетало мычанье,
Страшен был собственный вид, страшен был собственный крик.
Есть ли в отчаянье прок? Для чего ты в воду глядишься,
Ноги считаешь зачем, новым копытам дивясь?
95 Ты, внушавшая страх ревнивый сестре Громовержца,
Голод теперь утолять будешь листвой и травой,
Будешь пить из ручьев и глядеть на себя в изумленье,
Будешь бояться, что рог собственный ранит тебя.
Ты, чьи богатства досель Юпитера были достойны,
100 Будешь отныне лежать голой на голой земле.
Много родственных рек, и морей, и земель пробежишь ты,
Путь откроют тебе реки, земля и моря.
Но для чего ты, Ио, бежишь за далекие воды?
Не убежать от себя: новый твой облик с тобой.
105 Мчишься куда, Инахида? Ведь ты сама за собою
Гонишься, ты и беглец, и неотступный ловец.
Телке безумной вернет обличье возлюбленной бога
Нил, через семь рукавов воды несущий в моря.
Что вспоминать о делах, совершенных седой стариною?
110 В юные годы мои есть что оплакивать мне!
С братом ведет отец мой войну; лишенные царства,
Изгнаны мы; нас укрыл город у края земли.
Брат жестокий отца завладел жезлом и престолом,
С немощным старцем толпой немощной странствуем мы.
115 Жив остался один из целого племени братьев:
Мне — по убитым теперь и по убийцам рыдать.
Столько ж сестер у меня погибло, сколько и братьев,
Пусть и тех и других слезы мои оросят.
Я за то, что ты жив, ожидаю мучительной казни;
120 Чем же вину наказать, если за подвиг казнят?
Сотая прежде в толпе сестер и братьев, — неужто,
После того как один брат уцелел, я умру?
Если тебе еще есть до сестры незапятнанной дело,
Если достоин, Линкей, дара ты был моего,
125 Или на помощь приди, иль убей и лишенное жизни
Тело тайком положи на погребальный костер.
Кости мои собери и, слезами омыв, схорони их,
И над могилой моей краткую надпись поставь:
«Здесь Гипермнестра лежит; за свое благочестье в награду
130 Смерть, от которой спасла брата, она приняла».
Хочется дальше писать, но рука цепенеет в оковах,
И отнимает мои силы последние страх.
Письмо пятнадцатое
САФО — ФАОНУ
Что же, увидев листок, что прилежной исписан рукою,
Сразу твои глаза руку узнают мою.
Или, если на нем не прочтешь ты имени Сафо,
То не поймешь, от кого краткое это письмо?
5 Может быть, спросишь еще, почему переменным размером
Я пишу, хоть пристал Сафо лирический лад?
Плачу о нашей любви; а элегия — слезная песня,
Вторить не может моим горьким слезам барбитон.
Вся я горю, как горят поля плодородные летом,
10 Если безудержный Эвр гонит огонь по хлебам.
Ты поселился, Фаон, в полях под Тифеевой Этной.[161] —
Пламя сильней, чем огонь Этны, сжигает меня.
Песен, которые я с созвучьями струн сочетала,
Мне не создать: ведь для них праздной должна быть душа,
15 Юные девушки мне из Метимны и Пирры[162] немилы,
Все мне немилы теперь жены Лесбосской земли.
И Анактория мне, и Кидно — обе постыли,
И на Аттиду глядеть больше не хочется мне;
Все мне постыли, в любви к кому меня упрекали,
20 Ты присвоил один множества женщин удел.
Созданы годы твои для утех, и лицом ты прекрасен.
Было для взоров моих пагубно это лицо!
Лиру возьми и колчан — и покажешься ты Аполлоном,
Если крутые рога вырастут — будешь ты Вакх.
25 Дафну любил Аполлон, а Вакх — царевну из Кносса,
Хоть и не знали они песен и лирных ладов.
Мне Пегасиды[163] меж тем диктуют нежные песни,
Всюду по свету звенит славное имя мое.
Даже Алкей, мой собрат по родной земле и по лире,
30 Так не прославлен, хоть он и величавей поет.
Пусть красоты не дала мне природа упрямая, — что же!
Все изъяны ее дар мой с лихвой возместил.
Ростом мала я — зато мое имя по целому миру
Слышно: высоко оно — значит, и я высока.
35 Кожа моя не бела; но Персей ведь любил Андромеду,[164]
Хоть Кефеида была смуглой, как все в той стране.
Черных голубок порой любит голубь с зеленым отливом,
К пестрым порой голубям белые горлицы льнут.
Если искать лишь таких, что тебя красотою достойны,
40 То не найти ни одной — нет, не найти ни одной.
А по моим ведь стихам я тебе казалась прекрасной,
Клятвенно ты признавал: я хорошо говорю.
Пела я; помню, тогда — у влюбленных хорошая память —
Ты поцелуи не раз мне между песен дарил.
45 Это любил ты, и всем по душе была я Фаону, —
Больше всего, когда нас к делу Амур призывал.
Как любил ты моих сладострастных движений свободу,
Резвость в любовной игре, шепот, утехам под стать,
Или, после того, как сливало двоих наслажденье,
50 Как ты истому любил в наших усталых телах!
