— Дешевый обманщик! Возьми их! Возьми эти проклятые деньги!

Руди что есть силы хлопнул входной дверью и исчез в ночи, отправившись к тому сомнительному благополучию, которое могло ожидать в этом мире таких вот Руди. Он не оглянулся. Ларри, тяжело дыша, стоял на лестнице, но через пару минут уже искал свои три десятки, поднял их и спрятал обратно.

Обдумывая этот случай теперь, через столько лет, он все больше приходил к убеждению, что Руди был прав. Действительно, он был абсолютно прав. Даже если бы он действительно вернул Руди долг, они дружили с детских лет, и казалось (оглядываясь назад), что у Ларри всегда были деньги на субботний концерт, он всегда покупал конфеты по дороге к Руди, занимал ему деньги на школьный завтрак или давал семь центов, чтобы оплатить место на автостоянке. За все эти годы он истратил на Руди долларов пятьдесят, может быть даже сотню. Когда Руди напомнил ему о долге, Ларри поразмыслил, в каком затруднительном положении находится сам. Его мозг вычел эти двадцать пять из тридцати и сказал ему: «Остается только пять баксов. К тому же ты и так уже вернул ему все. Я не уверен когда, но ты расплатился. И давай больше не рассуждать на эту тему». И больше он не рассуждал.

После этого Ларри остался в городе один. У него не было друзей, он даже не пытался завести знакомства в том кафе, где работал. Дело в том, что он считал всех работающих там, начиная с вечно орущего и всем недовольного главного повара и кончая официантками, которые крутили задами и вечно жевали жвачку, непроходимыми тупицами. Да, он действительно считал всех дураками, кроме себя, которого ждет несомненный успех (и вам лучше поверил» в это), святого и непорочного Ларри Андервуда. Одному в этом мире пошляков ему было так же больно, как скулящему щенку, и он так же тосковал по дому, как человек, заброшенный волей судьбы на необитаемый остров. Он все чаще начинал подумывать о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Через месяц, может быть, даже пару недель он бы так и сделал… если бы не Ивонн.

Он встретил Ивонн Уэттерлен в кинотеатре, в двух кварталах от клуба, где та работала танцовщицей. Когда закончился второй фильм, она, плача, искала вокруг себя сумочку. В ней были ее водительские права, кредитная карточка, свидетельство о рождении, страховой полис. Хотя ему было вполне очевидно, что сумочку украли, Ларри не сказал об этом и предложил помочь ей в поисках пропажи. Иногда действительно кажется, что мы живем в мире чудес, потому что Ларри нашел сумочку через три ряда, когда они уже потеряли всяческую надежду и собирались прекратить поиски. Он сказал, что, возможно, сумочка попала туда в результате того, что люди двигали ногами во время сеанса, так как фильм был довольно-таки скучным. Она обняла его и заплакала, когда благодарила Ларри за помощь. Ларри, чувствуя себя Капитаном Америка[3], сказал, что с удовольствием пригласил бы ее куда-нибудь отметить это событие, но у него сейчас очень туго с деньгами. Ивонн тут же сказала, что угощает она. Ларри, этот великий набоб, великодушно согласился, ни минуты не сомневаясь, что она может себе позволить это.

Они стали встречаться; менее чем за две недели их свидания стали регулярными. Ларри нашел место служащего в книжном магазине, да еще подрабатывал пением с группой, которая называлась «Зажигательный солдатский ритм и буги-вуги на все времена». Самым лучшим в этой группе было ее название, но ритм-гитаристом там был Джонни Макколл, который позже перешел к «Оборванцам», а уж это была действительно неплохая группа.

Ларри и Ивонн стали жить вместе. И для Ларри все переменилось. Во-первых, у него появилось место, его собственный дом, за который он платил только половину. Ивонн повесила шторы, они купили дешевую подержанную мебель и вместе привели ее в порядок, к ним стали заходить в гости друзья Ивонн и музыканты из группы Ларри. Днем в квартирке было очень светло, а по ночам ароматный калифорнийский бриз, казалось, благоухающий апельсинами даже тогда, когда благоухал он только смогом, вплывал в раскрытые окна. Когда никто не приходил, они с Ивонн смотрели телевизор, иногда она приносила ему баночку пива, садилась рядом на ручку кресла и гладила его по шее. Это было его местом, его домом, черт побери, и иногда он просыпался по ночам рядом со спящей Ивонн и удивлялся тому, как ему хорошо. Затем он снова засыпал, и видел приятные сны, и никогда не вспоминал о Руди Шварце. По крайней мере, очень редко.

Они прожили вместе четырнадцать месяцев, и все было очень хорошо, кроме последних шести недель, когда Ивонн превратилась в настоящую стерву, и та часть его, которая указала на это Ларри, была обязана этим тоже Всемирной Серии. Он отрабатывал положенные часы в книжном магазине, потом шел к Джонни Макколлу, и вдвоем — в полном составе группа играла только по уик-эндам, потому что остальные работали по ночам, — они играли с новым составом или просто бренчали в забегаловках мотивчики типа «Никто, кроме меня» и «Двойной залп любви».

Потом он отправлялся домой, к себе домой, и у Ивонн уже был готов ужин. Не какой-нибудь дрянной ужин из полуфабрикатов. Настоящая домашняя стряпня. В этом девочка была мастерица. А после этого они отправлялись в гостиную, включали телек и смотрели сериалы. Позже любовь. И все казалось так хорошо, все это казалось его. И ничто не омрачало его разум. С тех пор ничего уже не было так хорошо. Ничего.

Вдруг Ларри понял, что слезы текут по его лицу, и почувствовал к себе мгновенное отвращение — вот он сидит здесь на лавочке в Центральном парке и распускает нюни под солнышком, как какой-нибудь старикашка. Затем ему показалось, что он имеет право оплакивать то, что потерял, что он имеет право на шок, если это было тем, чем было.

Три дня назад умерла его мать. Она лежала на раскладушке в коридоре больницы вместе с тысячам других, которые тоже были заняты умиранием. Ларри стоял рядом с ней на коленях, когда она ушла, и подумал, что сойдет с ума, наблюдая, как умирает его мать, вокруг зловоние мочи и фекалий, бормотание в бреду, кашель, безумные выкрики, всхлипывания. В конце она уже не узнавала его; и даже в последнюю минуту она не пришла в себя. Ее грудь просто остановилась на середине вдоха, а потом очень медленно опустилась, как под тяжестью автомобиля сдуваются проколотые шины. Минут десять он в оцепенении сидел рядом с ней, не зная, что делать, смущенно думая, что вынужден ждать, пока ему выдадут свидетельство о смерти или кто-то не спросит его, что же случилось. Но ведь было и так понятно, что произошло, это происходило повсюду. Это было так же очевидно, как и то, что это место превратилось в сумасшедший дом. Никакой врач не собирался подходить и выражать свое сочувствие. Никакого ритуала. Рано или поздно его мать просто унесут, как мешок с овсом, и он не хотел видеть этого. Ее сумочка была под раскладушкой. Он нашел там ручку, заколку и ее чековую книжку. Он вырвал листок из этой книжки, написал на нем ее имя и фамилию, адрес, и после секундного вычисления ее возраст. Затем прикрепил этот листок заколкой к карману блузки и расплакался. Он поцеловал ее в щеку и, все так же плача, ушел. Он чувствовал себя дезертиром. На улице было немного лучше, хотя в это время улицы были запружены обезумевшими больными людьми и вооруженными патрульными. И теперь Ларри мог просто сидеть на этой лавочке и оплакивать более общие вещи: потерю матерью ее пенсии, свою собственную загубленную карьеру, горевать по тем временам, когда он вместе с Ивонн смотрел Всемирную Серию в Лос-Анджелесе и знал, что потом наступит время любви, тосковать по Руди. Да, больше всего он сожалел о Руди и о том, что не заплатил Руди его двадцать пять долларов. Жаль, что на понимание этого ушло целых шесть лет.

Обезьяна умерла без четверти двенадцать. Она просто сидела на своем месте, апатично подперев лапками подбородок, потом веки ее опустились, и она упала вперед, ударившись о бетон с ужасным чмокающим звуком.