В ту ночь они заночевали в сарае в трех милях севернее Пратта. Том все время просыпался от снившихся ему кошмаров и будил Ника, пытаясь найти у него успокоение и поддержку. Часов в одиннадцать на следующее утро они добрались до городка Юка и в магазине под названием «Мир спорта и велосипедов» выбрали два подходящих велосипеда. Ник, который наконец-то начал отходить после разборок с Джулией, подумал, что все остальное они смогут подобрать для себя в Грейт-Бэнде, куда они доберутся самое позднее часа в два пополудни.

Но где-то в четверть второго 12 июля он заметил какое-то поблескивание в зеркальце заднего обзора, прикрепленном к левой дужке руля. Он остановился (Том, ехавший позади Ника и витавший в облаках, задел Ника колесом по ноге, но тот даже не обратил на это внимания) и оглянулся назад. Мерцание, поднимавшееся из-за косогора как раз позади них, походило на дневную звезду и радовало глаз — Ник с трудом верил в реальность увиденного. Это был старенький фургончик «шевроле», отличная катящаяся детройтская железка, медленно и одиноко пробирающаяся по шоссе № 281, избегая столкновений с покинутыми автомобилями.

«Шевроле» проехал мимо них (Том бешено махал руками, но Ник был способен только стоять, расставив нош в стороны и удерживая между ними велосипед; это чувство было сродни параличу) и остановился. Последней мыслью Ника до того, как в окне появилась голова водителя, было то, что это обязательно окажется Джулия Лори со своей порочной ухмылочкой мнимого триумфа. У нее будет пушка, из которой она пыталась убить их, а с такого близкого расстояния у них не было ни одного шанса, что она промахнется. Ад не изобрел ничего худшего, чем разъяренная, оскорбленная женщина.

Но появившееся лицо принадлежало мужчине лет сорока в соломенной шляпе с перышком, прикрепленным к бархатному околышу, а когда он улыбнулся, то лицо его словно осветилось солнцем. И сказал он следующее:

— Боже праведный, рад ли я встретить этих юношей? Конечно, рад. Забирайтесь ко мне, а там уж мы решим, куда нам направиться.

Вот так Ник и Том повстречали Ральфа Брентнера.

«Он свихнулся — детка, разве ты этого не знаешь?»

Это была строчка Хью «Пианино» Смита, которую он только что вспомнил. Вернулся назад. Прорыв из прошлого. Хью «Пианино» Смит, помнишь, что там дальше? Ах-ах-ах-ах, де-е-е-йо… дуба-дуба-дуба-дуба… ах-ах-ах-ах. И так далее. Остроумный, мудрый социальный комментарий Хью «Пианино» Смита.

— Черт с ним, с этим социальным комментарием, — сказал он. — Хью Смит жил задолго до меня.

Спустя много лет Дженни Риверс записал одну из песен Смита «Рок-пневмония и буги-вуги-грипп». Именно эту песню особенно четко помнил Ларри Андервуд, и ему она показалась особенно подходящей в данной ситуации. Старина Джонни Риверс. Старина Хью «Пианино» Смит.

— Черт с ним, — еще раз выругался Ларри. Выглядел он ужасно — бледный, хилый призрак, бредущий по одному из шоссе Новой Англии. — Верните мне шестидесятые.

Конечно, шестидесятые, вот это было времечко. Середина шестидесятых, конец шестидесятых. Расцвет Силы. Борьба за чистоту членов. Энди Вархолл в своих очках в розовой оправе и с боксерскими повадками. Бархатный Андеграунд. Норман Спинред, Норман Майлер, Норман Томас, Норман Рокуэлл и старина Норман Бейтс из «Бейтс-мотел», хей-хей-хей. Дилан свернул себе шею. Барри Мак-Гир прохрипел свой «Вечер Разрушения». Дайана Росс завладела сознанием каждого белого подростка Америки. Все эти чудесные группы, смутно проносилось у Ларри в уме, вот что дадут мне шестидесятые, а восьмидесятые засуньте себе в задницу. А если уж говорить о рок-н-ролле, то именно шестидесятые стали его золотым веком. «Крим». «Раскел». «Спунфул». «Эарплейн» с Грейс Сликвокал, Норман Мейлер — соло-гитара и старина Норман Бейтс — ударные. «Битлз». «Ху». Смерть…

Ларри упал, ударившись головой. Мир потонул во мраке, а затем вернулся яркими вспышками. Ларри провел ладонью по виску. Ладонь стала мокрой от крови. Не важно. Трах-тиби-дох, как приговаривали в середине шестидесятых. Что такое падение и удар головой по сравнению с последней неделей, когда его постоянно мучают кошмары и он просыпается с криком, застрявшим в горле? Если закричать вслух и проснуться от этого, то испугаешься еще больше.

Сны, в которых он снова находился в туннеле Линкольна. Кто-то был позади него, только в снах это была не Рита. Это был сам дьявол. Он подкрадывался к Ларри с мрачной застывшей ухмылкой. Темный человек не был ходячей смертью, он был еще хуже, чем воплощение смерти. Ларри бежал, охваченный засасывающей паникой, присущей ночным кошмарам, перепрыгивал через невидимые трупы, знал, что они взирают на него остекленевшими глазами окоченевших трофеев из склепов своих машин, застрявших в замершем потоке дорожного движения, он бежал, но какой от этого был толк, если черный дьявол во плоти, мистическое создание, видел в темноте, обладая всепроникающей силой зрения? А потом этот темный человек начинал проникновенно напевать: «Давай, Ларри, давай, мы добьемся этого вмес-с-с-сте, Ла-а-ар-ри…» Он уже чувствовал дыхание темного человека на своем плече и именно в этот момент начинал пробиваться сквозь сон, покидая черноту кошмара, и крик застревал у него в горле, как горящая кость, или был почти готов сорваться с его губ, такой громкий, что мог поднять и мертвого.

Днем видение темного человека оставляло его. Чернокожий работал строго в ночную смену. А днем безграничное одиночество охватывало его, вгрызаясь в мозг острыми зубами некоего неутомимого грызуна — крысы или ласки. Днем мысли его постоянно возвращались к Рите. Прекрасной Рите, точке отсчета. В своих мыслях Ларри снова и снова переворачивал ее и видел щелочки глаз, напоминающие глаза животного, умершего в муках боли и удивления, рот, который он целовал столько раз, теперь наполненный зловонной зеленой массой. Она умерла так легко, ночью, в том же самом спальном мешке, а теперь вот он…

Ну что ж, свихнулся. Так ведь? Именно это случилось с ним. Он свихнулся.

— Безумие, — простонал Ларри. — О Господи, я схожу с ума.

Часть его, еще сохранившая остатки рационального мышления, признавала, что это вполне возможно, но в данную минуту он страдал от теплового удара. После того что произошло с Ритой, Ларри был не в состоянии управлять мотоциклом. Он был просто не способен на подобное: в его мозгу образовалась некая блокирующая зона. Он постоянно видел себя буквально размазанным по шоссе. Поэтому, в конце концов, он прекратил все попытки ехать. С тех пор он шел пешком — сколько дней? Четыре? Восемь? Девять? Он не знал. Уже в десять утра было, наверное, не меньше девяноста градусов, теперь же, в четыре часа дня, солнце палило что есть мочи, а у него даже не было шляпы.

Ларри не мог вспомнить, сколько дней назад он бросил мотоцикл. Не вчера и, возможно, даже не позавчера (может быть, но, скорее, нет), да и какое это имело значение? Он слез с мотоцикла, нажал на сцепление, затем покрутил ручку газа и выжал сцепление. Мотоцикл вырвался из его дрожащих, ослабленных рук, как дервиш, и помчался, виляя, по шоссе, куда-то на восток от Конкорда. Он подумал, что городок, в кагором он угробил свой мотоцикл, кажется, назывался Госсвилл, хотя и это не имело никакого значения. Дело в том, что мотоцикл ему больше не подходил. Ларри не осмеливался ехать со скоростью больше пятнадцати миль в час, но даже при такой скорости ему снились кошмары, в которых он видел себя перелетающим через руль и проламывающим себе череп или заворачивающим за угол и врезающимся в перевернутый грузовик и превращающимся в огненный шар. А потом наступила эта чертова жара, и он почти видел слово «ТРУС», начертанное на придорожных указателях. Действительно ли были те времена, когда он воспринимал мотоцикл не только как нечто само собой разумеющееся, но и наслаждался ездой на нем, ощущая скорость, когда рассекал лицом ветер и видел полосу расплывающегося тротуара в шести дюймах от ступней? Да. Когда с ним была Рита, пока Рита не превратилась в ничто со ртом, набитым зеленой гадостью, и с глазами-щелочками, он действительно наслаждался этим.