Такова была его жизнь: голоса, случайно летящие камни, салон для мытья машин. В свой обеденный перерыв он сидел на том же месте, где сидел и сегодня, жевал бутерброд, приготовленный матерью, смотрел на огромные цистерны с горючим вдали и размышлял, как же это будет выглядеть.
Такова была его жизнь, пока однажды ночью он не обнаружил себя в здании методистской церкви разливающим бензин из пятигаллонной бутыли, — он замер и подумал: «Это ужасно, возможно, даже хуже, это ГЛУПО, они догадаются, кто это сделал, догадаются, даже если кто-то другой сделает это, и они «изолируют тебя», он думал об этом, вдыхая пары бензина, пока голоса порхали и кружили в его голове, как летучие мыши, попавшие в ловушку. Затем улыбка медленно появилась на его лице, он перевернул бутыль и побежал прямо в центр, поливая все вокруг бензином от самого входа до алтаря, словно извозчик, опаздывающий на собственную свадьбу, охваченный таким желанием, что начал разбрызгивать горячую жидкость, предназначенную, скорее всего, для брачного ложа.
Затем, бегом вернувшись в вестибюль, он достал единственную спичку из нагрудного кармана, чиркнул ею о молнию джинсов, бросил огонек на стопку сборников церковных гимнов — четкое попадание! — и на следующий день уже направлялся в исправительный центр для подростков в Северной Индиане мимо тлеющих руин методистской церкви.
И был Карли Йатс, прислонившийся к уличному фонарю, с сигаретой, зажатой в зубах, выкрикивающий свое напутственное слово, эпитафию, свое приветствие и прощание: «Эй, Мусор, почему ты поджег церковь? Лучше бы ты спалил ШКОЛУ!»
Дональду было семнадцать, когда он попал в колонию для несовершеннолетних, а когда ему исполнилось восемнадцать, его отправили в государственную тюрьму. Сколько он там просидел? Кто знает? Только не Мусорщик, это уж точно. В тюрьме никому не было никакого дела, что он поджег методистскую церковь. Там было много людей, которые совершили гораздо более тяжкие преступления. Убийства. Изнасилования. Вооруженные нападения. Некоторые сокамерники хотели сделать ему что-то, другие хотели, чтобы он сделал с ними что-то. Дон не возражал. Это происходило после того, как гасили свет. Один лысый мужчина сказал, что любит его — я люблю тебя, Дональд, — и это было, уж конечно, намного лучше, чем увертываться от летящих камней. Иногда ему казалось, что он останется здесь навеки. Но иногда по ночам он мечтал о «ЧИРИ ОЙЛ», и в его мечтах всегда звучал громоподобный единственный взрыв, за которым следовали два других, звук был БАХ!.. БАХ! БАХ! Огромный взрыв с грохотом прорывает яркий день, как удары молотка прорывают тонкую медную пластину. И все в городе побросают свои занятия и взглянут на север, в направлении Гэри, к тому месту, где три цистерны взмывают в небо, словно огромные, выкрашенные в белый цвет оцинкованные ведра. Карли Йатс, пытающийся продать «плимут» двухгодичной давности молодой парочке с младенцем, замрет на полуслове и посмотрит. Бездельники из кабака и магазина повалят наружу, позабыв о пиве и шоколадном мороженом. В кафе его мать замрет за кассовым аппаратом. Новичок из «Моем машины до блеска» оторвется от фар, которые он надраивал, и посмотрит на север, когда этот оглушительный зловещий звук сокрушительно оборвет тягомотную рутину дня: БАХ-Х! Вот о чем он мечтал.
Своим образцовым поведением он заслужил определенные привилегии, и когда навалилась эта странная болезнь, его отправили вниз, в лазарет, а через несколько дней уже не было новых поступающих, потому что те, кто был болен, теперь были мертвы. Все были либо мертвы, либо сбежали, кроме молодого охранника по имени Джейсон Деббинс, который сел в кабину тюремного автомобиля и там застрелился.
И куда же еще он мог отправиться, как не домой?
Ветер мягко прикоснулся к его щеке и тут же умер. Он поджег еще одну спичку и бросил ее. Спичка попала в лужицу газолина, который тотчас вспыхнул. Пламя было голубым, оно распространялось деликатно, как корона со вставленной посередине спичкой. Мусорщик смотрел, завороженный этим волнующим зрелищем, а затем быстро помчался к лестнице, окружавшей цистерну до самого низа, оглядываясь через плечо. Сквозь марево огня он увидел насос, раскачивающийся из стороны в сторону, словно призрак. Голубое пламя высотой не более двух дюймов продвигалось к насосу расширяющимся полукругом. Жучок прекратил свои попытки выбраться на волю, превратившись теперь в обуглившуюся шелуху.
И со мной может случиться то же самое.
Но вряд ли он хотел этого. Он как-то неясно осознавал, что теперь в его жизни появилась иная цель, великая и грандиозная. Поэтому он подавил подкрадывающийся страх и ринулся вниз по лестнице, постукивая ботинками по железным ступеням и скользя рукой по высоким, кое-где тронутым ржавчиной поручням. Вниз, вниз, по кругу, размышляя, сколько времени понадобится огню, чтобы добраться до уст шланга, когда искра попадет в горло насоса, а затем в живот цистерны. Волосы развевались, обнажая его лоб, испуганная безумная улыбка плясала на лице, ветер свистел в ушах, он мчался вниз. Теперь он был уже на полпути, уже миновал надпись огромными буквами, выведенными зеленой краской на белом фоне цистерны. Вниз, вниз, и если бы у него подвернулась нога или он споткнулся о что-то, он полетел бы вниз кувырком так же, как недавно баллон с газом, ломая кости, как сухие ветки.
Земля приближалась, вот они, белые круги гравия вокруг цистерны, зеленая трава за гравием. Машины на парковке стали приобретать нормальные размеры. А ему все еще казалось, что он летит, летит в своих мечтах и никак не может достигнуть земли, чтобы бежать, бежать и, наконец, исчезнуть. Он находился рядом с бомбой, и запал уже горел. Сверху послышался неожиданный звук, как будто взорвался фейерверк в честь дня Четвертого июля. Бах — и что-то пролетело мимо него. Часть насосной трубы — с острым, почти восхитительным страхом увидел он. Она была полностью обугленной, приобретя невообразимую форму, расплавившись от огня.
Дональд вцепился в перила и спрыгнул, что-то треснуло в запястье. От боли, пронзившей руку до локтя, потемнело в глазах. Он упал на гравий и покатился клубком, сдирая кожу на руках, но вряд ли ощущал это. Теперь он был охвачен стонущей, хихикающей паникой, а день казался таким ярким.
Мусорщик вскочил, оглядываясь назад и вверх, и бросился бежать. На верху средней цистерны образовалась желтая шевелюра, росшая с неимоверной быстротой. Все это могло взлететь на воздух в любой момент.
Он бежал все быстрее, правая кисть болталась на сломанном запястье. Наконец он достиг автомобильной стоянки, ноги его коснулись асфальта. Теперь он пересекал стоянку, собственная тень преследовала его. Он бежал прямо к полуоткрытым воротам, назад к шоссе № 130. Мусорщик пересек его и нырнул в кювет, приземляясь на ложе из сухих листьев и влажного мха, обхватив голову руками, дыхание тысячью ножей разрывало ему грудь.
Цистерна взорвалась. Не БАХ-Х! а БА-БАХ! — звук неимоверно громкий и в то же время необычайно отрывистый и опустошающий. Мусорщику даже показалось, что у него лопнули барабанные перепонки, а глаза вылезли из орбит, когда воздух как-то изменился. Последовал второй взрыв, затем третий, а Мусорщик корчился на подстилке из мертвых листьев, оскаливаясь и беззвучно крича. Вдруг он сел, заткнув уши руками, но внезапный порыв ветра, ударив его, опрокинул навзничь с такой силой, будто Дональд был не тяжелее перышка. Молодая поросль позади него склонилась к земле, тревожно зашуршав листвой, как флаги на флагштоках в ветреный день. Одно или два деревца сломались с таким треском, будто кто-то выстрелил из спортивного пистолета. Горящие обломки цистерны дождем посыпались на противоположную сторону дороги. Они со стуком и скрежетом ударялись о землю, кувыркались, крутились, скрюченные и обгоревшие, как и обломок насоса.
БА-БАХ-Х-Х!
Мусорщик снова сел и увидел гигантское огненное дерево, выросшее позади автомобильной стоянки. С его вершины клубами валил черный дым, он поднимался на невообразимую высоту, прежде чем ветер обрывал его и уносил в сторону. Смотреть на него можно было только прищурив глаза, почти закрыв, теперь к Мусорщику подбиралось обжигающее тепло, прижимаясь к его коже, обдавая его жаром. Протестуя, глаза его покрылись влагой. Еще один шквал горящего металла, блистающий как бриллиант, обрушился с неба, приземляясь в канаву футах в двадцати от него, и сухие листья, покрывающие влажный мох, вспыхнули как порох.
