— Сколько именно, герр Брауншвейгер? — я не сводил с него взгляда. Он не ответил.

— До войны? После?

— Не понимаю, почему вас это интересует, мой господин, — натянуто ответил он, поднимаясь из кресла. — Не вижу никакого смысла в продолжении подобного разговора.

Я не двинулся с места. Вложив в свой тон максимальную угрозу, я заговорил:

— В ООН мы имеет доступ к значительному объему такой информации, которая обычно остается неизвестной для широкой публики, а иногда даже и для отдельных правительств, герр Брауншвейгер. О вашем прежнем сотрудничестве с фон Куппеном нам известно абсолютно все, и очень многое — о ваших теперешних связях и увлечениях.

Я, не торопясь, вытащил сигарету, прикурил, давая ему время вдуматься в то, что я сказал. С наслаждением выпустил дым, не отрывая взгляда от его лица.

— Сейчас мы вовсе не ставим своей целью копаться в прошлом. Мы не стремимся к тому, чтобы внести сумятицу в жизнь тех людей, что были когда-то связаны с фон Куппеном, особенно если эти люди продолжают сотрудничать с нами.

К счастью, Брауншвейгер заглотнул наживку.

— Как бывший управляющий производством, я не нес никакой ответственности за политику компании, вам это должно быть ясно, — проговорил он. — В сфере моих интересов лежало только производство.

— Однако вы состояли в нацистской партии, — спокойно заметил я.

Это было только моим предположением, но тут я не боялся ошибиться — посты, подобные тому, который занимал он, доверялись только своим людям.

— Причем вы были в ней довольно заметной фигурой, человеком, который не мог не знать, для чего предназначалась выпускаемая продукция.

Лицо Брауншвейгера побледнело. Он был не хуже меня осведомлен о том, что ближе к концу войны руководимые им предприятия вырабатывали девяносто процентов тех газов, которые с таким дьявольским успехом использовались в Дахау и Освенциме.

— Я ни о чем не знал, — натянуто произнес он. — Я был только подчиненным, выполнявшим приказы своих начальников.

— Звучит логично, однако вы должны отдавать себе отчет в том, что точно такие же доводы приводились каждым обвиняемым во время процесса в Нюрнберге.

— Я подданный Швейцарии, — живо отреагировал Брауншвейгер. — И нахожусь под защитой ее конституции. Я по-прежнему смотрел ему прямо в глаза.

— И долго, по-вашему, швейцарское правительство будет защищать вас после того, как ему станет известно, что вы продались нацистам?

— Но ведь оно ничего не сделало тем, кто помогал союзникам!

— Да, — терпеливо отозвался я, — только вы совершили одну непоправимую ошибку: вы поставили на тех, кто проиграл.

Брауншвейгер снял очки, посмотрел на меня, вновь надел очки.

— Ничего не выйдет. Даже если бы я хотел предоставить вам эту информацию, я не смог бы этого сделать, так как у меня нет к ней доступа.

— Очень жаль, герр Брауншвейгер, — я поднялся. — Надеюсь, вы понимаете, что вас могут обязать к даче показаний в суде? — Я повернулся к Марлен. — Пойдемте, фрау фон Куплен, — официальным тоном обратился я к ней. — Дальнейший разговор представляется мне абсолютно бессмысленным.

— Одну минуту, ваше превосходительство!

Я вновь обернулся к Брауншвейгеру.

— Если бы я смог достать интересующую вас информацию, те, другие дела... они будут... — Он не закончил фразу.

— Они будут забыты. Никто о них не узнает. — Сам я не был до конца в этом уверен — а вдруг кому-нибудь в голову взбредет доказать то, что я выяснил благодаря своей интуиции?

Брауншвейгер снова снял очки и принялся носовым платком протирать стекла.

— Это будет не так просто. Мне потребуется несколько дней.

— Сегодня вторник, — бросил я. — Моим людям даны инструкции передать ваше досье в пятницу утром. Если, конечно, до этого они не получат от меня иных указаний.

— Нужную вам информацию вы получите самое позднее в четверг вечером.

— Я остановился в «Гранд-отеле». Пойдемте, фрау фон Куппен.

Пока мы с Марлен шли к двери, герр Брауншвейгер стоял, вытянувшись по стойке «смирно».

В четверг утром Марлен, пристроившись у меня за плечом, читала документы, присланные Брауншвейгером со специальным курьером. На лице ее было недоумение.

— Что это значит?

— Это значит, что мы возвращаемся в Париж, — ответил я с усмешкой.

Если все будет складываться так, как я рассчитывал, то даже Роберт не посмеет скрыть от меня те факты, которые он отказался предоставить мне во время нашего с ним разговора.

Репортеры набросились на нас, как стая голодных волков, когда мы спустились с трапа самолета в Орли. Французские газетчики, привыкшие носом чуять скандал, лезли из кожи вон. В глаза ударили фотовспышки. Кто-то из писак размахивал над головой листком, где был набран заголовок таким жирным шрифтом, что его можно было прочесть за квартал. «Франс суар» сообщала своим читателям:

ДИПЛОМАТ-ПЛЕЙБОЙ НАСЛАЖДАЕТСЯ ШВЕЙЦАРСКОЙ ИДИЛЛИЕЙ С БЫВШЕЙ НАСЛЕДНИЦЕЙ ФОН КУППЕНА!

Взяв Марлен под руку, я кое-как пробился через толпу. Меня душила злоба — больше на себя, чем на них. Подобный поворот событий следовало предвидеть. При всех проблемах, которые предстояло решить, именно таких осложнений мне как раз и не хватало.

Когда мы уже почти добрались до машины, какой-то излишне настойчивый репортеришка преградил нам дорогу.

— Вы собираетесь сочетаться браком? Я со злобой уставился на него, не произнеся ни слова в ответ.

— Зачем вы ездили в Швейцарию?

— Чтобы отдать в ремонт часы, идиот! — я грубо оттолкнул его в сторону.

Следом за Марлен я уселся в машину. Как только мы отъехали, ко мне повернулся Котяра, сидевший рядом с водителем.

— У меня для тебя телеграмма.

Я вскрыл протянутый им голубой конверт. Прочесть текст не составляло никакого труда — президент не позаботился даже о самом примитивном коде: ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ В ЕВРОПЕ. ВОЗВРАЩАЙСЯ В НЬЮ-ЙОРК. СЕЙЧАС НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ИГРИЩ.

Игрища. В Кортегуа это слово значило только одно: разнузданная оргия, пир во время чумы. В раздражении я скомкал листок.

Марлен смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Плохие новости?

— Нет. Просто мой президент начинает мыслить так же примитивно, как и прочие смертные. Он думает, что я здесь развлекаюсь.

Глаза ее блеснули смехом.

— Но и я надеюсь, что ты не скучал. Посмотрев на нее, я не смог сдержать улыбки.

— Нет, в целом все было очень неплохо.

— Так я и думала. — Она рассмеялась. — Боюсь, что я целую неделю теперь не смогу войти в нормальный рабочий ритм.

Услышав в трубке мой голос, Роберт удивился.

— Я был уверен, что ты в Швейцарии. Видимо, он не забывал читать газет.

— Я был там. Нам необходимо встретиться, и как можно быстрее.

— Сегодня я чрезвычайно занят, — не без колебания ответил он.

— Это слишком важно. — Я должен был увидеть его сегодня же. Была пятница, а по субботам банки в Швейцарии не работают.

В трубке повисло молчание.

— Я обедаю с отцом у Крильона. Составишь нам компанию? Уверен, отцу будет приятно тебя увидеть.

— Решено.

— Вы прекрасно выглядите, сэр.

Барон, старый прагматик, бросил на меня проницательный взгляд.

— Очень любезно с твоей стороны, но правда заключается в том, что я не молодею.

Он обменялся с сыном понимающим взглядом. Я посмотрел на Роберта. Вид у него был встревоженный, если не огорченный.

— Отец страдает от непонятных болей, и я все время пытаюсь убедить его в том, что это не более чем издержки возраста.

Барон рассмеялся.

— Откуда тебе знать это? Ведь старею-то я, а не ты. Принесли кофе, барон изящным жестом поднес чашку ко рту.

— Я получил на днях письмо от Каролины, она пишет, что видела тебя несколько недель назад в Нью-Йорке.

— Мы встретились с ней в «Эль-Марокко».

— А, «Эль-Марокко», — барон улыбнулся. — Это нечто вроде клуба, кого там только не бывает. Да, если вам нужно что-то обсудить, приступайте. Хотя энергии во мне и поубавилось, но интерес к делам не угас.