Парда колебался несколько секунд, потом взял ручку.

— Я подпишу.

Потом подписал Васкес, а за ним я и Тулья. Мы встали.

— Вы предоставите себя и своих солдат в распоряжение полковника Тульи, — сказал я. — Когда будет надо, мы сообщим вам дальнейшие инструкции.

— Да, полковник. — Васкес и Пардо козырнули. Я ответил на их приветствие, и полковник Васкес шагнул ко мне.

— Прошу прощения за мои слезы, ваше превосходительство, — сказал он.

Я посмотрел на его печальное, болезненное лицо.

— Ваши слезы делают вам честь, сэр. Васкес повернулся и направился к двери. Война на юге была окончена.

Но война на севере еще продолжалась. Бандиты не были солдатами, они не воевали по правилам военного искусства. Для них война отнюдь не была шахматной партией, где положено сдаваться в безвыходной ситуации. Они стояли насмерть, продолжая убивать до тех пор, пока не погибали сами.

И они умирали, сотнями, но и умирая, они убивали, и не только солдат, а всех, кто попадался на их пути. Они двигались по земле, как чума, их жестокость и варварство были заразительны. Наши солдаты тоже заразились этой жестокостью и через некоторое время стали ничуть не лучше своих врагов. Преследуя противника, они тоже уничтожали все на своем пути.

Дороги были запружены крестьянами, женщинами и детьми, спасавшимися бегством. Они не знали, кто их враг, не знали, в какую сторону бежать. Слухи, которые доставляли в Курзту беженцы, были невероятными.

Убийства и насилие стали обычным явлением, смерть и пытки — образом жизни. Беззаконие творили и солдаты и бандиты. Вырезались целые деревни. Убивая жителей, бандиты считали, что те могут указать солдатам их тайные убежища, а солдаты делали это потому, что боялись, что крестьяне будут предоставлять убежища бандитам. Беззащитным крестьянам, метавшимся между двух огней, оставалось только умирать — не от рук солдат, так от рук бандитов.

За каждого убитого бандита его товарищи жестоко мстили. Армия упорно преследовала их. С каждым днем война становилась все более страшной и непредсказуемой, потому что это уже было не сражение, а кровавая бойня.

Утром, на пятый день после моего возвращения с юга, президент попросил меня пролететь с ним на самолете над местами боевых действий. Он хотел лично убедиться в успехах своих войск. Светило яркое солнце, но мы летели над самой унылой землей, которую я когда-либо видел. Она была буквально выжжена, кое-где еще догорали посевы, валялись гниющие трупы мертвых животных. Я видел целиком уничтоженные деревни, а если кое-где и сохранились дома, то они были пусты. Нигде не видно было признаков жизни.

Иногда попадались армейские грузовики и колонны солдат, направлявшихся на север, а еще случайные беженцы, сгибающиеся под тяжестью своих пожитков, бредущие в сторону безопасной столицы. И только когда мы почти подлетели к горам, недалеко от моей гасиенды, мы увидели настоящую войну.

Мы увидели целый полк с артиллерией, окруживший небольшую деревню. Пушки безжалостно посылали туда снаряд за снарядом. Я не мог себе представить, что кто-нибудь мог остаться в живых в этой мясорубке. Я бросил взгляд на президента, чтобы понять его реакцию на происходящее.

Он смотрел вниз, лицо его было абсолютно бесстрастным. Я медленно сделал крут над деревней. В этот момент из одного из домов выскочили двое мужчин с ружьями в руках, позади них бежала женщина с маленьким ребенком. Она свернула в сторону между домами. Мужчины явно старались прикрыть ее бегство. Они уже почти добежали до околицы деревни, когда перекрестный огонь сразил их, а женщина с ребенком добежала до последнего дома и рухнула на землю.

Я накренил самолет, чтобы видеть то, что происходит внизу. Солдаты медленно и осторожно входили в деревню, но в них никто не стрелял. Наконец группа солдат собралась возле женщины с ребенком, которая стояла на коленях и смотрела на них.

Один из солдат сделал ей знак, и она поднялась на ноги, неловко отряхивая пыль с юбки. Солдат снова сделал ей знак, и она взяла ребенка на руки. Дулом винтовки солдат стал подталкивать ее к двери маленького домика. Женщина сопротивлялась, и тогда солдат угрожающе поднял винтовку. Бросив последний взгляд на улицу, женщина вошла в дом, ведя перед собой ребенка. Спустя несколько секунд за ней последовал солдат и несколько его товарищей.

Я снова взглянул на президента. Губы его были плотно сжаты, глаза сверкали. Он поднял голову и увидел, что я наблюдаю за ним, на какое-то мгновение наши глаза встретились, затем на его лице вновь появилось бесстрастное выражение.

— Это будет им хорошим уроком, — хрипло сказал президент, — и бандитам, и крестьянам, которые помогали им. Теперь уже им долго не захочется воевать.

— Если этот ребенок останется в живых, — сказал я, — он на всю жизнь возненавидит правительство. А если это мальчик, то, как только он подрастет, он уйдет в горы.

Президент понимал, о чем я говорю. Так всегда бывает, дети, которые с детских лет видели жестокость, сами становятся жестокими.

— Это война, — спокойно ответил президент, — и тут уж ничего не поделаешь.

— Но ведь они солдаты, а не звери! Где же офицеры, которые обязаны следить за солдатами? Неужели вы хотите, чтобы они все превратились в таких же бандитов?

Президент внимательно посмотрел на меня.

— Да, они солдаты, но ведь они еще и люди. А людей пьянит победа, они боятся смерти, когда внезапно понимают, что их жизнь ровным счетом ничего не стоит.

Я промолчал, ответа у меня не было.

— Можем возвращаться назад, — сказал президент.

Я кивнул и начал левый разворот, решив пролететь над своей гасиендой, до которой было минут десять лета. Опустив самолет на высоту тысячу фунтов, я увидел, что от гасиенды ничего не осталось, за исключением головешек и камней фундамента. Не осталось даже сараев.

Сохранилось только кладбище, его маленькие белые надгробные камни стояли как маячки среди выжженных полей. Я снова бросил взгляд на президента. Он смотрел в окно, но я не был уверен, что он понимает, где мы находимся. Лицо его ничего не выражало.

Изменив курс, я направился прямо в Курату. Странная боль сжала мне грудь. Впервые за эти последние сумасшедшие дни, а может быть, даже впервые с момента прилета в Кортегуа я подумал о Беатрис.

Мне стало немного легче, теперь я был рад, что она успела побывать здесь, что выпустила из дома души моих родных, поэтому они не могли видеть, как сгорел их дом.

Выключив двигатели, я остановил самолет рядом с громадным черным лимузином президента, который уже ожидал нас. Прежде чем вылезти из самолета, президент повернулся ко мне:

— Хорошенько проверь машину, завтра ты вылетаешь назад в Нью-Йорк. Я кивнул.

— Вечером я хочу поговорить с тобой. Наедине. Нам надо многое обсудить. Думаю, что теперь американцы предоставят нам кредит. Жду тебя в одиннадцать, я скажу, чтобы тебя сразу провели ко мне. Но если меня не будет, тебе придется подождать.

— Да, ваше превосходительство.

Президент открыл дверцу кабины и снова повернулся ко мне:

— Кстати, — как бы между прочим заметил он, — на этот раз ты отправляешься в Соединенные Штаты не в качестве посла, а в качестве вице-президента Кортегуа. Эта новость была днем объявлена по радио, примерно в то время, когда мы пролетали над твоей гасиендой.

Я был слишком ошеломлен, чтобы сказать что-то.

Президент улыбнулся, помахал мне рукой и вылез из самолета. Я видел, как его лимузин с шумом скрылся за воротами, потом снова включил двигатели и стал выруливать к ангару.

Я подумал о Нью-Йорке, будет здорово снова вернуться туда, ведь теперь меня здесь уже ничего не удерживало. Кроме Беатрис. В этот раз я вернусь в Нью-Йорк не один, со мной поедет она. В качестве жены.