И тётя Лиза в этот же день, вечером, направилась к Назаровым.

Клава с матерью сидели за столом и перебирали последние запасы гречневой крупы. При виде Фединой тётки они переглянулись: в эти дни люди редко посещали друг друга, да ещё по вечерам, когда хождение по городу без пропусков строго воспрещалось.

— Лизавета! Ты! И в такой час? — Евдокия Фёдоровна поднялась навстречу. Всё же она была рада своей давней подруге.

Тётя Лиза махнула рукой, присела на лавку, обвела взглядом комнату и вдруг заплакала. Заплакала беззвучно, не спеша вытирая ладонью одутловатые морщинистые щёки.

— Тётя Лиза! — встревожилась Клава. — Случилось что-нибудь? С Федей?

Тётя Лиза заплакала ещё сильнее. Потом, не стыдясь своих слёз, шумно перевела дыхание и с неприязнью остановила свой взгляд на Клаве.

— Ишь ты, почуяла! Пока-то ещё ничего не случилось, но беда не за горами. Вот-вот грянет! — И она пересказала всё то, что узнала от Аллы Дембовской.

Евдокия Фёдоровна тихонько ахнула, Клава прикусила губу: и зачем только Сушков связался с этой дочкой бургомистра?!

— А ведь это твоя работа, Клаша, — заговорила тётя Лиза. — По твоему навету Федя в пекло-то лезет.

— Что вы! — растерянно забормотала Клава. — Я-то при чём?..

Глаза у тёти Лизы вновь набухли слезами.

— Не сманивай ты Федю! Не толкай его в беду! Он же каждому твоему слову верит. Скажи ты ему, чтобы не лез он в эту свару. Он же молодой, ему ещё только жить начинать… А вы же песчинки, зёрнышки маковы, куда вам супротив силищи басурманской? Сомнут вас, в прах развеют. Ну, втолкуй ты Феде, чтобы он тихо жил, неприметно. Пощади ты его…

По телу Клавы прошёл озноб. А может, и в самом деле пожалеть молодых ребят, не звать их на борьбу с захватчиками, дать им отсидеться в сторонке в ожидании лучших дней, только чтобы такие люди, как тётя Лиза, были спокойны? Но как можно так думать, если кругом рушится самое дорогое и заветное? И разве Федя по чужой воле вступил в подпольную организацию? Он пришёл туда по велению своего сердца, по зову совести, как пришли тысячи и тысячи юных патриотов в Красную Армию и партизанские отряды.

Всё это Клава собиралась объяснить Фединой тётке.

— Клаша, голубушка! — умоляюще продолжала межд тем тётя Лиза. — Христом-богом тебя молю. Пощади ты моего Федюшку. Хочешь, в ножки тебе поклонюсь?

Клава вскочила. Лицо её пошло пятнами.

— Как вам не стыдно! — вскрикнула она. — Русская женщина! И такие слова!

— Погоди, дочка, — остановила её мать, сидевшая до сих пор в глубокой задумчивости. — Послушай, Лизавета… Ты говоришь, молодым жить нужно. А как жить, если дышать нечем, если им на шею петлю накинули? Так как же эту петлю не сорвать, как не поднять руку на того, кто тебя душит? А ты над своим племянником, как клуха, трясёшься… Я ничего не знаю, что делают молодые люди. Они нам этого не скажут. Но если они что-то и делают во вред врагам, то я только помолюсь за них. И благословлю от всего сердца. Так-то, Лизавета.

Федина тётка с удивлением подняла красные опухшие глаза, словно видела подругу впервые. Евдокия Фёдоровна присела с ней рядом. Клава незаметно вышла в сени: может, старые женщины лучше поймут друг друга.

Через полчаса Евдокия Фёдоровна проводила тётю Лизу домой.

Клава вошла в комнату и крепко обняла мать.

— Спасибо, мама! Ты всё, всё понимаешь…

— С такими дочками, как вы с Лёлей, всему обучишься, — вздохнула Евдокия Фёдоровна, и глаза её затуманились. — Лёля на фронт ушла… Ни слуху от неё, ни духу. А ты здесь для себя войну сыскала. Как по острому ножику ходишь.

— Да ну же, мама, — взмолилась Клава. — Знаешь, как я слёз боюсь.

— Ладно, утру сейчас. А ты всё же поосторожнее будь. Не одна ведь, ребята с тобой…

Клава поспешила переменить тему разговора:

— Как же нам тётю Лизу успокоить?

— Тяжело ей. Совсем немцы голову задурманили. Думает, что их засилью конца-краю не будет. Вы бы хоть поговорили с ней по-хорошему.

«А мама права, — про себя согласилась Клава, — плохо ещё наши листовки до людей доходят».

На другой день Клава встретилась с Федей и спросила его, как он ладит с тётей Лизой. Федя смутился и вынужден был признаться, что жить с ней в одном доме стало совершенно невозможно: тётка следит за каждым его шагом, готова держать взаперти, выдумывает всякие страсти-мордасти, будто его ищут по городу полицаи.

— Кстати сказать, ты сам в этом виноват. — Клава напомнила ему историю со стрельбой из винтовки, о встрече с Аллой Дембовской.

— Ну и накрутили всякого! — ахнул Федя и объяснил, как было дело в действительности.

— А с этой Дембовской вопрос решённый. Я её больше видеть не желаю. Веришь ты мне?

— Верю, — кивнула Клава. — А за случайный выстрел придётся тебе отвечать перед штабом. Так подпольщики не работают. И за Петьку с тебя спросим… Почему за мальчишкой не следишь?

— Отвечу! — хмуро согласился Федя и вновь с раздражением заговорил о тётке: — Не могу я с ней жить. К Димке Петровскому переберусь. Он приглашает.

— Никуда тебе перебираться не надо, — твёрдо сказала Клава. — Продолжай жить дома. И будь с тёткой помягче, поладь с ней. Сделай вид, что остепенился. Со мной пореже встречайся. — И она рассказала о своём разговоре с тётей Лизой.

— Да тётка мне руки свяжет, ходу не даст! — взмолился Федя. — Она мне даже работу подыскала — помощник киномеханика в офицерском клубе. Через какого-то там знакомого. Да чтоб я фашистам фильмы крутил!..

— Очень хорошая работа! — перебила Клава. — В клубе нам давно нужен свой человек. Да и вообще нашим ребятам надо поближе к немцам на работу устраиваться. Мы же говорили об этом.

Через несколько дней Федя начал работать в офицерском клубе помощником киномеханика.

Жить становилось всё труднее. Немецкие патрули и полицаи то и дело проводили облавы, вылавливали юношей и девушек и гнали их на работу: на торф, на стройку узкоколейки, на ремонт шоссе. Нередко полицаи заявлялись на квартиру, проверяли прописку в паспорте, требовали отметки биржи труда о месте работы.

Клава уже дважды отсиживалась в сенях, в тёмном душном чуланчике, пережидая, когда уйдут непрошеные гости.

Как-то раз к Назаровым зашла мать Оськи Бородулина — Матрёна. Она работала теперь в домоуправлении и ревностно следила за пропиской жильцов и получением продовольственных карточек.

Клава, заметив через окно приближение Бородулихи, еле успела юркнуть в чуланчик.

Переступив порог комнаты, Бородулина Матрёна истово перекрестилась на передний угол, хотя там не было ни одной иконы, потом строго оглядела комнату и обратилась к Евдокии Фёдоровне:

— Опять Клашки нет. Где это она скрывается?

— Должно, на базар побежала, — отводя глаза в сторону и кутаясь в ватник, ответила Евдокия Фёдоровна. — Пить-есть надо…

— Вот то-то, что надо… А почему девка у немцев не служит, на работу не ходит? Карточку бы получила.

— А кто же без неё за мной присматривать будет? Совсем я разваливаюсь.

— Петли петляете… — подозрительно хмыкнула Матрёна. — Есть нечего, а Клашка то и дело вечеринки закатывает: патефончик, песни, пляски. Чересчур весело живёте, Назаровы.

— Так дочка же молодая!..

— Смотри, допляшется девка, — пригрозила Матрёна. — Погонят её канавы копать. А у тебя, старая, карточку отберут, будешь зубами лязгать…

Выбравшись после ухода Бородулихи из чулана, Клава застала мать в слезах.

— Опять эта полицаева мамаша раскаркалась… — пожаловалась Евдокия Фёдоровна. — Всё пугает, что тебя из дому угонят. Ты бы уж зацепилась за какую-нибудь работу.

— Я ищу, мама, ищу…

В этот же день, выйдя в определённый час на Великую за водой, Клава натолкнулась на Любу Кочеткову: в эти дни берег реки стал местом встреч Клавы с подпольщиками.

Девушка сидела на камне и грустно смотрела в воду.

— Люба, что у тебя? — тихо окликнула её Клава.

Оказывается, сегодня полицай из комендатуры вновь требовал у Любы справку с биржи труда и едва не забрал её на ремонтно-дорожные работы. Люба с трудом упросила повременить ещё день-другой. А тут подвернулась Алла Дембовская и предложила ей свои услуги: через отца-бургомистра она может её устроить служить на биржу труда.