— Что именно?

— Ну, как вы не понимаете? Листовки, газеты, литература. Возможно, есть и взрывчатка, оружие…

— Переведите господину унтеру, — с серьёзным видом сказала Клава, — что он очень бездарно проводит обыск. Надо развалить печку, пробить стены… Могу ему даже порекомендовать разобрать чердачные перекрытия…

Переводчик вспыхнул:

— Острить вы будете несколько позже… и в другом месте.

В это время жандарм помоложе, роясь в бельевом шкафу, издал торжествующий звук и подозвал густоусого. Вдвоём они вытащили из-под белья видавший виды краснобокий пионерский барабан с пробитой кожей, пару захватанных барабанных палочек, помятый, потускневший горн и с полдюжины алых шёлковых пионерских галстуков-косынок.

— Гут, зер гут! — с довольным видом похвалил густоусый, подзывая к себе переводчика.

Переводчик скорчил кислую гримасу и заговорил по-немецки, видимо объясняя жандармам, что всё это — барабан, горн и галстуки — самые заурядные атрибуты пионерской организации и ещё ничего не доказывают.

Густоусый что-то буркнул под нос, потом швырнул в угол горн и барабан, хотел было бросить туда же и галстуки, но, раздумав, сунул их в карман шинели.

— Вот видите, — усмехнулась Клава, — вы и нашли вещественные доказательства. Но об этом же весь город знает, что я до войны работала пионервожатой.

Как ни странно, но этот эпизод с галстуками, горном и барабаном неожиданно успокоил её. Обыск ничего не принёс жандармам.

Надо полагать, что и у других подпольщиков жандармы найдут не больше. Так зачем же отчаиваться и впадать в панику? В тюрьме ведь тоже можно будет продолжать борьбу…

— Теперь я могу заняться швейным делом? — поднимаясь, спросила Клава, когда обыск подошёл к концу.

— Боюсь, что нет, — насмешливо сказал переводчик. — Придётся вас кое-куда доставить.

Жандармы вывели Клаву на улицу, втолкнули в грязно-зелёный «виллис» и сели рядом.

На крыльцо выбежали Мария Степановна с дочками, соседки.

— Клашенька, куда это тебя? — закричала Самарина. Клава была бледна и спокойна.

— Скажите маме, что я скоро вернусь! — сказала она.

Машина, рыгнув синим вонючим дымом, рванулась со двора.

В тюрьме Клаву посадили в одиночную камеру. Узкое зарешечённое окно со скошенным каменным подоконником, жёсткая койка, крохотный столик, намертво привинченный к стене, глазок-отверстие в тяжёлой железной двери, вонючая параша в углу — всё именно так, как Клава представляла себе по книжкам. Не хватало, пожалуй, только бородатого тюремщика со свирепым лицом.

Но вскоре появился и тюремщик, вернее, тюремная надзирательница.

Открылась тяжёлая дверь, и в камеру вошла кривоглазая, одутловатая женщина с крупным дятлиным носом. Она поставила на столик оловянную миску с какой-то тёмной бурдой и буркнула:

— Ешь, девка!

Клава вскочила с койки: голос ей показался знакомым.

— Марфуша!

— Ну и Марфуша, — неприязненно ответила надзирательница. — Чего вылупилась? Ешь знай. Голодовку, что ли, объявила? Ни к чему это.

Клава не сводила с надзирательницы глаз. Да, это была Марфуша Пахоркина, вдова с крайней улицы, в прошлом спекулянтка, гуляка и запивоха.

Когда Клава была пионервожатой в школе, она не раз заходила к Пахоркиным, чтобы выяснить, как живёт её дочка Даша. Марфуша била дочь, заставляла её торговать на базаре, и Даша не раз со слезами жаловалась Клаве, что лучше она сбежит на край света, чем будет терпеть такую мать. Стараниями райкома комсомола Дашу удалось устроить в детский дом.

— Тётя Марфуша, как же это вы? — в смятении заговорила Клава. — На такой работе?

— Ладно, ты меня не резонь! — помрачнела Пахоркина. — Попала, значит, попала. Ты лучше скажи, как сама сюда угодила?

— Откуда мне знать… пришли и забрали.

— Эх, Клаха, Клаха! — покачала головой Пахоркина. — Значит, опростоволосилась где-то… на след навела.

— Сижу вот, и на допрос не вызывают.

— А ты не спеши. Всего тебе перепадёт, всего достанется. Не в доброе ты место попала, девка.

Пахоркина сказала это без всякой злости, а скорее сочувственно и жалостливо.

Клава украдкой глянула на надзирательницу: перед ней стояла усталая, чем-то сломленная женщина, никак не похожая на прежнюю разгульную «бешеную Марфушку» с базара.

Сердце у Клавы сжалось.

— Тётя Марфа, а где сейчас ваша дочка?

Пахоркина вздрогнула, словно коснулись её незажившей раны, и, помолчав, с трудом выдавила:

— Перед войной она мне письмо прислала. В лётное училище определилась, на штурмана. Так мы с ней и не замирились тогда… Не успели. — Она вдруг шмыгнула носом и сердито прикрикнула: — Да чего ты как пластырь липнешь, где да как! Не положено мне с тобой разговаривать, и всё тут.

С силой рванув дверь, Пахоркина поспешно вышла из камеры.

Оставшись одна, Клава подняла голову к окну. Был уже вечер, в узком проёме окна проглядывало тёмное небо, и на нём мерцала одинокая холодная звезда.

Клава подошла ближе к окну, приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до оконной решётки, — нет, высоко.

«Одна-то мне звёздочка всего и осталась», — с грустью подумала Клава и тут же спохватилась. Опять она распускается и теряет власть над собой. А ей ещё надо жить, сражаться, воевать, хотя она и в тюрьме.

Клава легла на койку и попыталась представить себе, как её завтра вызовут на допрос, какие зададут вопросы, что она будет отвечать.

«А если начнут истязать, бить?» — вздрогнула Клава. Она вспомнила, как они с Варей Филатовой, ещё будучи пионерками, собрались бежать в Испанию, в Интернациональную бригаду, и втайне от всех вырабатывали в себе силу воли: кололи себя иголками, подносили к ладони горящую свечу — и всё это на тот случай, если их захватят франкисты и начнут пытать в застенке. Тогда это было очень больно…

Забывшись, Клава не заметила, сколько прошло времени, как вдруг приглушённый звук взрыва заставил её вскочить с койки.

И как только она могла забыть! Ведь сейчас, наверное, девять часов, и её друзья выдают гитлеровским офицерам «бесплатное приложение»!

За окном вновь загремело, небо осветилось багровыми сполохами.

«Нет, это не ребячья работа, — подумала Клава. — Гранаты с такой силой рваться не могут».

Прошло несколько минут, и тяжёлый грохот потряс тюрьму: теперь уж бомба разорвалась совсем близко. В камере потух свет. В городе завыла сирена, судорожно затявкали зенитки. Взрывы доносились всё чаще и чаще.

— Да это же наши бомбят, наши! — услышала Клава ликующий, истошный вопль: видимо, это выражали свою радость заключённые из камер третьего этажа.

А другой голос вторил ему в короткие минуты затишья между взрывами, как будто лётчики могли его услышать:

— Шпарь, соколы, дроби свастику! На тюрьму цельте, на тюрьму!..

Затем послышался тяжёлый топот сапог, брань, вопли, чей-то торжествующий выкрик: «Да здравствует советская…», гулкие выстрелы, и всё стихло.

Сердце Клавы учащённо колотилось. Она долго прислушивалась к затихающему гудению моторов и от души пожалела, что всё так быстро кончилось. Но всё же ей было легко и радостно.

«Молодцы лётчики! — подумала она. — Поздравили-таки немцев с праздником. Куда нашим гранатам перед бомбами! Каково вот только ребятам во время бомбёжки? Мне-то в тюрьме хорошо, стены метровые, не пробьёшь. А где они укрылись?»

Так с мыслями о своих юных друзьях Клава и забылась тревожным, беспокойным сном.