Форрестер сжал плечо Роба, стремясь успокоить его. Гардаи в очередной раз изучали план дома: дымоход, окна и так далее. Может, бросить гранаты через окна верхнего этажа? Может, маньяка сумеет застрелить снайпер? Их спор безумно злил Роба, хотя он понимал — как только они попробуют хоть что-либо сделать, Клонкерри попытается убить его дочь. Дверь в комнату была прочно заперта на засов и замок. Тупиковая ситуация с единственно возможным исходом. Чтобы прорваться внутрь, понадобится две-три минуты. Как только полицейские начнут ломать дверь, преступник возьмет сверкающий нож и отрежет девочке язык. Выколет глаза. Рассечет артерию на бледном горлышке. Обезглавит…

Латрелл пытался не думать об этом. Салли беззвучно плакала. Их дочь, по-видимому, тоже. В дальней части «картинки» на экране журналист видел, как вздрагивают плечи Лиззи.

Салли вытерла мокрый нос тыльной стороной ладони и сказала то, что было у Роба на уме.

— Это тупик. Он убьет ее. О господи…

Журналист стиснул зубы. Его бывшая жена права.

Клонкерри на экране время от времени снова начинал говорить, и так на протяжении вот уже двадцати минут; его разглагольствования звучали странно, иногда почти бессвязно.

В данный момент он рассуждал о холокосте.

— Ты никогда не задумывался, Роб, почему Гитлер занимался подобным? Это было колоссальное человеческое жертвоприношение, разве нет? Я имею в виду холокост. Знаешь, как евреи называют его? Shoah. Всесожжение. Shoah означает всесожжение. Они подверглись всесожжению — точно так же, как сами жиды когда-то приносили своих младенцев в дань Молоху. В ben hinnom. В долине Смертной Тени. Да, именно здесь и мы с тобой, Роб, — в долине Смертной Тени. Где сжигают маленьких детей.

Маньяк облизнул губы. В одной руке он держал пистолет, в другой нож. И продолжал говорить.

— Великие люди всегда жертвуют другими. Наполеон переходил через реки по телам своих утонувших солдат. Сначала приказывал им бросаться в реку и тонуть, а потом использовал окоченевшие трупы как мост. Поистине великий человек. Был еще Пол Пот, в порядке эксперимента уничтоживший в Камбодже два миллиона своих соплеменников. Два миллиона, Роб. Это сделали красные кхмеры, а они, между прочим, были буржуа, верхний слой среднего класса, люди образованные и просвещенные.

Роб покачал головой и отвел взгляд от экрана. Клонкерри усмехнулся.

— Ах, ты не хочешь говорить об этом! Неудобно! Но тебе придется говорить, Роб. Взгляни в лицо фактам. Все политические лидеры мира в той или иной степени имеют склонность к насилию, то есть являются садистами. В Иракской войне мы сражались за свободу, да? Но сколько народу убили при этом кассетными бомбами? Двести тысяч? Полмиллиона? Мы просто ничего не можем поделать с собой, верно? Современное прогрессивное общество все равно продолжает убивать. Просто убивает более эффективно. Тут мы, люди, очень преуспели, потому что нами всегда руководили убийцы. Всегда. Что такое с нашими лидерами, Роб? Почему они всегда льют кровь? Что за потребность такая? Они кажутся безумными, но чем на самом деле отличаются от тебя и меня? Какую потребность ты испытываешь в отношении меня, Роб? Неужели не строишь в воображении сцен расправы? Сварить в масле? Исполосовать бритвой? Спорим, ты представляешь себе это. Все умные люди, сообразительные парни — все они убийцы. Все мы убийцы. Так что же с нами не так, Роб? Может, что-то… заложено в нас, а? — Он снова облизал губы. — Но я устал от этого, Роб. Я ни на миг не поверил, что Книга у тебя или ты знаешь, где она. Думаю, глупой мелодраме пришел конец.

Он отвернулся от камеры, подошел к креслу и развязал веревки, которыми Лиззи была привязана к креслу.

Дочь Роба корчилась в руках Клонкерри. Рот ее все еще был заткнут кляпом. Убийца поднес девочку к компьютеру, усадил ее на свое колено и снова заговорил в камеру.

— Ты когда-нибудь слышал о скифах, Роб? У них были странные обычаи. Они приносили в жертву своих коней. Загоняли их на горящие корабли и сжигали живьем. Изумительно! С той же жестокостью они относились и к потерпевшим кораблекрушение морякам: если человек сумел уцелеть во время бедствия на море, скифы бежали на берег, хватали его за руки, вели на утес и сбрасывали. Достойные восхищения люди.

Лиззи продолжала извиваться в руках Клонкерри, взглядом ища отца на экране. Салли рыдала, глядя, как дочь борется за жизнь.

— Сейчас я собираюсь зажарить ее голову. Живьем, конечно. Тоже в духе скифов — таким способом они приносили в жертву своих первенцев. Она ведь твой первенец, правда? На самом деле она твое единственное дитя? Ну, сейчас я разожгу небольшой костер и…

— Да пошел ты, Клонкерри! Пошел ты! — взорвался Роб.

Клонкерри рассмеялся.

— Да?

— Пошел ты! Если хотя бы прикоснешься к ней, я…

— Что, Робби? Что ты сделаешь? Станешь, словно кот, царапаться в дверь, пока я режу ей горло? Поносить меня, когда я сначала трахну, а потом застрелю ее? Что? Что? Что ты можешь сделать, жалкое хнычущее ничтожество, не то мужик, не то баба? Дамский угодник! Что? Что? Почему бы тебе не прийти сюда и не расправиться со мной? Эй? Беги прямо сюда и хватай меня, тупица! Давай, Робби, я жду…

Роб почувствовал, как его захлестывает гнев. Он вскочил с кресла и выбежал из палатки. Ирландские полицейские попытались остановить его, но он просто оттолкнул их с дороги. Он мчался со всех ног. Несся вниз по зеленому склону холма, чтобы спасти свою дочь. Бежал что было духу. Сердце, словно барабан, гремело в ушах. Он бежал и бежал, едва не упал на скользком от влаги дерне, но тут же выровнялся, помчался дальше, мимо других полицейских с пистолетами, в черных шлемах, попытавшихся остановить, но он заорал на них, и они отступили, и вот Роб добрался до двери в дом и оказался внутри.

Полицейские неслись вверх по узкой лестнице, но Роб обогнал их. Оттолкнул с дороги одного, чувствуя, что мог бы сбросить кого-нибудь и с утеса, если бы понадобилось. Он никогда в жизни не казался себе таким сильным и яростным; он собирался убить Клонкерри, причем немедленно.

Спустя несколько мгновений Роб оказался перед запертой дверью, и полицейские закричали, чтобы он убрался с дороги, но он проигнорировал их. Он бил в дверь ногами, бил, бил, и наконец она поддалась, замки уступили натиску. Едва не треснули лодыжки, но он стукнул еще раз, и дверь заскрипела, петли сорвало. Роб оказался внутри.

Он находился в спальне. И там…

… не было никого. Комната была… пуста!

Ни кресла, ни компьютера, ни Клонкерри, ни Лиззи. На полу мусор. Наполовину открытые консервные банки с едой. Какие-то тряпки и грязные кофейные чашки. Пара газет, и в углу груда одежды Кристины.

Роб почувствовал, как начинает терять рассудок, как его затягивает в водоворот безумия, в котором логике нет места. Где Клонкерри? Где кресло? Где сброшенный колпак? Где его дочь?!

Вопросы кружились в голове. Между тем комнату заполнили полицейские. Попытались увести Роба, но он отказывался уходить. Он должен был разрешить эту мрачную, страшную загадку. Он чувствовал себя обманутым, униженным и глубоко несчастным. Чувствовал, что находится в шаге от безумия.

Он неистово оглядывался по сторонам и вскоре увидел маленькие камеры, наведенные неизвестно куда. Клонкерри где-то в другом месте? Наблюдает за ними? Смеется? Латрелл почти слышал омерзительный смех главаря, находившегося невесть где; с помощью Интернета тот видит Роба и смеется над ним.

И потом он услышал реальный шум. Голос из шкафа в углу комнаты. Человеческий голос, приглушенный кляпом: к этому времени Роб научился очень хорошо распознавать подобные звуки.

Оттолкнув со своего пути полицейского, он бросился к шкафу и распахнул дверцу.

Из темноты на него глядели два круглых от ужаса глаза. Из-под кляпа вырывались звуки мольбы и облегчения, и даже любовный стон.

Это была Кристина.

Роб сидел во вращающемся кресле за письменным столом Дули в кабинете, расположенном на десятом этаже сверкающего нового здания, выходящего на реку Лиффи. Из окон открывалась изумительная панорама: от слияния реки с Ирландским морем на востоке до округлых холмов Уиклоу к югу от города. Под ясными небесами холмы выглядели девственно-зелеными. Прищурившись, Роб даже смог разглядеть километрах в десяти невысокий мрачный силуэт дома Монпелье на вершине одного из этих холмов.