Непосредственный контакт… а почему бы и нет? Почему не попытаться… закосплеить Спайдермена? Ну, не совсем…Я положил правую руку на свой «телескоп» и сосредоточился, отдавая приказ объёму воды, его составлявшему. В следующую секунду, из телескопа в сторону пруда, выстрелила тоненькая ниточка-струна сжатой, спрессованной воды, чуть ли не уполовинившая «телескоп» из-за того, что пруд был действительно далеко от моего балкона, в двухстах-двухстах пятидесяти, а то и всех трёхстах метрах. И эта ниточка, натянутая и звенящая, как струна, соединила меня с поверхностью пруда, обеспечив тот самый, необходимый мне контакт.

Тут же всё стало гораздо проще. Несколько несложных волевых усилий, и вот я уже не я, а пруд. Та его часть, что была ближе всего к прогуливающимся мужчинам, которых я теперь и видел и слышал, словно, и правда, лично сам находился рядом с ними.

— … и что же, так и стоите на границе? Неужто у Молниеносного зубы затупились? Или нрав смягчился? — смог расслышать я знакомый голос полковника Булгакова.

— Не в этом дело, Вадик, — прозвучал после тяжёлого вздоха ответ моего отца. — Не в этом дело… Там сейчас очень туго в один узел сплелось столько всего, что ситуация совсем не так проста, как кажется. Борису просто не дают отдать тот самый приказ. Контрразведка проворонила подготовку к этой провокации, и мы упустили время. А теперь наша нынешняя группировка всё ещё недостаточна…

— Почти три десятка Богатырей — недостаточно? — изумился полковник. — На какую-то «Польшу»?

— Недостаточно, — хмуро ответил генерал. — По данным разведки, на той стороне сейчас порядка сорока Паладинов, восемь Пехливанов… и даже десяток Инкских Авкапхуру обретается. Так что, соваться туда — самоубийственно для нынешней группировки, Вадик. А снимать ещё Богатырей с других направлений — сложно, долго и опасно. Особенно сейчас, когда на востоке Осенсеи зашевелились. Да и Бессмертные снизу тоже своего не упустят, если мы в серьёзную войну ввяжется.

— Подожди, но Ханьцы же наши союзники? — нахмурился Булгаков. — Да и с Японией у нас «Вечный Мир»…

— На бумаге, — вздохнул снова Долгорукий. — На бумаге… на бумаге мы и с Европой в «мире» находимся. И с Инками торгуем. А по факту… одни только Персы своё Слово ценят.

— Грустно, — проговорил Булгаков. Какое-то время они неторопливо шли молча. Потом полковник снова заговорил. — Но, послушай, Пётр Андреич, не можем же мы такой плевок в лицо без ответа оставить?

— Не можем, — хмуро сказал генерал. — И не оставим. Подготовка уже идёт. У Бориса хорошая память и такие плевки он не забывает.

— Не сомневаюсь, — мрачно ухмыльнулся Булгаков. И снова оба замолчали. Они вообще разговаривали неспешно и с большими паузами.

Однако, именно эта пауза долго не продлилась. Не выдержал первым полковник.

— Пётр Андреич, а может…? — с куда большей живостью в голосе задал он вопрос моему отцу. И по тону его легко было понять, что вопрос относится уже к совершенно другой теме, нежели прежние реплики. Вот только, к какой?

— Не ной, Вадик, — поморщился отец. — Сам же видишь результаты.

— Вижу… вот только, может, всё-таки… а? — просительно заглянул в глаза гораздо более рослого Долгорукого Булгаков.

— Никаких «может». Раньше, может и можно было «может». Но, теперь, точно нельзя! Напоминаю, если ты забыл: Борис одобрил. И он будет следить. Не забудет — сам знаешь, — веско и с намёком ответил Долгорукий, глядя сверху вниз, точно в глаза Булгакову. — Это уже не дело Рода, а дело Империи.

— По живому режешь, Пётр Андреевич, — покачал головой Булгаков, слегка сдувшись под этим взглядом. — Но я правда уже не знаю, чем ещё надавить. Не смертью же ему настоящей грозить?

— Что поделать, Вадим, если он настолько тяжек и ленив, что развивается только под давлением, — с тяжким вздохом и грустью в голосе ответил Булгакову Долгорукий. — И, чем сильнее давление, тем быстрее развивается. Мы ОБЯЗАНЫ создавать ему такое давление постоянно. Сейчас не та ситуация в мире, чтобы иметь роскошь пренебречь даже малейшей возможностью пополнения сил Империи. Мы в слишком шатком положении, каждый Одарённый на счету…

— Но у меня уже идеи кончаются, как ему ещё можно создать «давление». Рычагов-то не осталось: отчислить нельзя, физические наказания — чреваты, карцер… лучше вообще не вспоминать. А назначить новый экзамен на Ранг, раньше, чем через год после предыдущего, результат которого страшно озвучить даже Императору… нам просто не дадут.

— Да… смертью теперь нельзя, — задумчиво проговорил отец. — И эта… прошмандовка Борькина куда-то запропастилась, как назло… — с досадой повёл плечом и поморщился он. — Слишком умная оказалась, не желает на огонь лететь вслед за ублюдком своим. Жить хочет…

— Да и чем испугаешь того, кто уже столько времени под смертью ходит? — хмыкнул Булгаков, отворачиваясь от Долгорукого.

— Ты знаешь, чем, — с нажимом ответил генерал.

— В… — начал было Булгаков, но осёкся, замер, повернулся точно в мою сторону. — Вот стервец! — ругнулся он и махнул рукой, после чего моя нить, соединявшая пруд с «телескопом», оборвалась, сорванная резким порывом острого ветра. Да и поверхность пруда пошла сильной рябью, с которой я не мог справиться. Пришлось резко возвращать внимание из прибрежного объёма воды к себе, чтобы не стало хуже, итак-то мути с тошнотой избежать не получилось. И было мне так нехорошо, что едва успел добежать до унитаза. Ни о каком повторном возобновлении наблюдения и речи быть уже не могло, от белого друга до койки бы доползти…

К моменту прихода Тверского я уже пришёл в себя. Голова больше не кружилась, тошнить не тянуло, мысли пьяными тараканами не расползались. Я лежал, блаженно вытянувшись в наполненной тёплой чистой водой ванне и тыкался в своём телефоне, который обнаружился на столе рядом с компьютером. Точнее, ноутбуком. Моим ноутбуком, который вместе с прочим моим имуществом был доставлен в номер ещё до моего прихода.

И это было куда важней какого-то там разговора престарелых «умников», обсуждавших мой прогресс и их виденье моего будущего. Телефон! Всесеть! Новости! Чарты! Контакты!

Первым, чей номер я набрал, был Борис Аркадьевич, у которого я хотел выяснить только одно: что с братом? Как он? Какой прогноз?..

У меня-писателя никогда не было братьев. Сестра была, но с ней… непростые отношения. Настолько непростые, что я сам их толком не понимаю. Но, как минимум, особенно близки мы с ней никогда не были. Она для меня всегда была «слишком взрослая»… или, скорее, я для неё был «слишком маленький». Не то, чтобы это, сейчас, по прошествии лет, было так уж остро и важно, имело такое уж большое значение, но… попав сюда, в этот мир, слившись с Княжичем, получив его память и чувства, я совершенно не хотел повторять ошибок. Не хотел терять ещё одного родного человека: брата, которого раньше никогда не имел.

И как-то так, незаметно для себя, впустил Матвея в душу. Привязался к нему. И поэтому теперь так больно было слышать эти простые, но жестокие фразы: «состояние тяжёлое», «улучшений нет», «прогноз неутешительный», «врачи бессильны».

Да, Мамонт произнёс не только их. Он достаточно подробно рассказал о том, что вообще с Матвеем случилось, как он попал в нынешнее состояние. Оказалось, что довольно просто: их с Мари атаковала именно та группа Одарённых, у которой я позже девчонку украл. Трое: Разумник и Воздушник с Огневиком.

Когда бронированная машина с двумя подростками внутри, была рассечена надвое воздушным лезвием, словно банка тушёнки, по которой рубанули казачьей шашкой, Матвей не потерял сознания и не потерялся. Он выскочил из остатков распадающейся машины и попытался оказать сопротивление: выставил свой каменный щит, поднял покров и даже успел атаковать «дрожью земли» и «каменными шипами». Причём, делал это настолько быстро, мощно, неожиданно и опасно, что почти задел Воздушника. Почти. Так как «ветер в поле» поди поймай! На открытом пространстве за Одарённым Воздуха, разве что, Молниевик угонится.