— Мы еще не то можем, — гордо ответила за всех Наташа, — сейчас пилить станем.

Колька поморщился, услышав хвастовство Наташи, но смолчал, тряхнул головой и крикнул:

— Начнем!

После минутной суеты все взялись за пилы.

Колька пилил с Мишей, довольный, что их работу видит Остров.

Наташа изо всех сил тянула на себя пилу. Та непослушно извивалась, стонала и двигалась рывками. Казалось, все мешало девочке: и налезающая на глаза прядь волос, и расстегнувшаяся пуговица пальто. Наташа нервничала, на глазах у нее выступили слезы.

Боря, ее напарник, тихо, чтобы не слыхали другие, уговаривал:

— Ну, чего ты нюни распустила? Ну, чего, хлопче?

— Я не хлопче, — глотая слезы, готовая зареветь на всю Волгу, огрызнулась Наташа. — Видишь, все из-за волос. Лезут в глаза, меша-ают…

Боря отлично понимал, в чем дело, но тихо соглашался:

— А я сразу понял, что ты из-за них. Только трошечки закрой кран и не плачь. Ты спрячь волосы, хлопче, чтобы не путались.

— Дурак ты, Борька, какая я тебе хлопче?

Остров, наблюдавший за ними, подошел к девочке и взял ее за руку.

— Давай вместе, Наташа, — предложил он и опустился на правое колено, — ну, становись!

Андрей Иванович умел и любил пилить дрова. В детстве ему приходилось этим заниматься у бабушки, потом в ссылке. Для него это было удовольствием, а не тяжелым и неприятным трудом. Он отдыхал в это время.

— От себя легче, — объяснял он. — Вот так! Хорошо, хорошо! Еще раз! Не толкай, свободней. Легче, легче. Еще раз, не торопись, так.

Сперва неуверенно, потом свободнее пила, повинуясь опытной руке, пошла по своей узкой дорожке. Влажные опилки посыпались на снег.

Наташа радовалась. Слезы высохли. Она почувствовала себя спокойнее. Она не хуже других может пилить дрова. Наташа даже тихонько засвистела от удовольствия, но вспомнив, как Мария Ивановна ругала ее за эту привычку, стала что-то напевать.

Уже давно ушли Остров, Бухта и Костюченко, уже уехал, поскрипывая полозьями, нагруженный дровами первый обоз. Уже спустились над Волгой сумерки. Где-то, зажженный хлопотливой рукой, вспыхнул костер, а ребята все еще работали, забыв обо всем на свете. Работал с ними и Генка.

Через несколько дней Колька встретил Генку на Волге. Генка уже часа полтора безрезультатно ловил рыбу в выдолбленной кем-то лунке.

Неудача раздражала его: он обещал матери наловить рыбы для больного отца и не преминул при этом, как обычно, прихвастнуть: «Можешь быть уверена, мама, это будет окунь, в три ладони». Но ему чертовски не везло, — где там в три ладони, хоть бы мелюзги набрать.

Колька, не подозревая о душевном состоянии Генки, в весьма радужном настроении расположился неподалеку от него. Он тоже пришел ловить рыбу. Насадив на крючок жирного сопротивляющегося червяка, он поплевал на него и тихонько размотал ушедшую в темную глубину леску.

Долго ждать не пришлось. Начался клев. Дрожа от возбуждения, Колька едва успевал вытаскивать трепещущую рыбу. Скоро у его ног подпрыгивали семь полосато-золотистых окуней.

«Уха обеспечена. Мария Ивановна обрадуется!»

Окрыленный успехом, он не замечал, как настроение Генки все больше портилось.

А тот не мог спокойно перенести удачу соперника.

Два часа сидел он своей проклятой лунки и хоть бы для смеха клюнуло, а этот только присел — и потянуло… Где же на свете справедливость?

— Послушай, Генка, — прервал его мысли Колька. — Кажется, все. Улепетнула стайка. А у тебя как?

В безобидных словах удачливого рыбака Генке послышался намек на его неудачу.

— Что расквакался, несчастный подлодочник. Подумаешь, поймал несколько замороженных окунишек. Уходи, пока не поздно, иначе я за себя не ручаюсь.

Слова Генки не произвели на Кольку никакого впечатления. Слишком велика была его радость.

И вдруг Генка запустил в Кольку осколок льда. Острый удар пришелся в подбородок. От боли и неожиданности Колька даже закрыл глаза.

Привел его в себя вызывающий смех Генки. Колька рванулся на своего обидчика, но сдержался.

— Эх ты, Минор, — презрительно сказал Колька, нанизывая улов на проволоку и собираясь уходить, — разве с тобой можно дружить, с артистом погорелого театра.

— Я артист погорелого театра? — Генка подпрыгнул и вытянул шею. — Да ты… ты… Что ты понимаешь в искусстве? Ну скажи, что такое скрипичный ключ? Ага, не знаешь, молчишь, а еще воображаешь.

— Искусство! — зло передразнил его Колька. — Эх ты, рыбак!

Рыбак?! — разошелся Генка и подскочил к Кольке. — И ты еще смеешь смеяться. Мой папа правильно говорит — ничего вы не понимаете в искусстве. Вы, вы…

Колька угрожающе взмахнул связкой окуней.

— Чего завыкал… Кто это вы? О ком ты говоришь?

— Большевики, — выпалил Генка и отступил, сам пораженный сказанным.

Что такое искусство, Колька не знал. Но в одном он был твердо убежден, что большевики во всем хорошо разбираются. Взять хотя бы отца. Да что там… Кто по тюрьмам да ссылкам мучился, кто за революцию дрался, кто самые правильные люди?

Колька ринулся на Генку, вкладывая в удары кулаков всю силу гнева. Он бил своего противника молча, стиснув зубы. Генка, не ожидавший стремительной и бурной атака, вначале совершенно растерялся.

Колька еще больше усилил натиск, не чувствуя под глазом набухавшего синяка. Ему попало от Генки довольно крепко, но он действовал, словно одержимый.

Поводом к отступлению Генки послужил сильный удар, полученный им в нос. Первые капли собственной крови поколебали мужество Генки. Упорство и бесстрашие Кольки заставили, наконец, Генку позорно отступить.

Колька, наслаждаясь своей победой, счастливо улыбался, размазывая по лицу кровь.

…И вот прошло уже два дня после этого знаменитого волжского сражения, а Колька не мог успокоиться. Внешне он этого ничем не проявлял. Он по-прежнему вместе с Наташей с утра убирал в коридоре, помогал ей в других хозяйственных делах. Но его терзала мысль, что он и в самом деле не знает, что такое искусство. Кого спросить? Хорошо бы дядю Андрея. Он все знает. Но Остров появлялся редко, осунувшимся и усталым. Дела следовали за ним по пятам. Его везде настигали люди, телеграммы, сводки с фронта.

Колька устал думать. «И все из-за Генки. Из-за него одного. А что если еще раз встретиться с ним и… и проучить за все: за подножку, поставленную Наташе, за отнятый хлеб и за то, что задается этим самым искусством. Может быть, Генка, если поприжать его, сам расскажет, что это за слово?»

Через пятнадцать минут Колька нетерпеливо вертелся недалеко от дома Генки.

В квадрате, выломанном в нижней части калитки, виднелся пустой грязный двор. В центре его стоял мусорный ящик без крышки, около которого валялась большая разбитая бутыль.

«Для чего такая бутыль, что в ней держат? Кто мог ее разбить? Конечно, Генка. Кто еще, кроме него? Значит, и дома он портит людям настроение. Ну вот и хорошо, — почему-то обрадовался он. — Заодно и за это ему всыпем».

Генка вышел из калитки, из озорства надев кастрюлю поверх шапки. Его послали за квашеной капустой.

Не успел Колька подойти к нему, как Генка поскользнулся и свалился в снег, кастрюля надвинулась мальчику на глаза. Вид у него был очень забавный. Колька невольно рассмеялся.

Генка приподнял кастрюлю, и Колька будто бы впервые увидел его бледное, усыпанное веснушками, изможденное от длительного недоедания лицо.

В сердце Кольки шевельнулось чувство жалости. Однако, стараясь не поддаваться этому чувству, он отрывисто скомандовал:

— Слышь, Минор, вставай, и сними свою цилиндру.

Генка охотно снял кастрюлю с головы и добродушно подмигнул.

Его доверчивость еще больше обезоружила Кольку. Воинственное настроение исчезло.

— Вставай со снегу, — уже менее резко произнес Колька, — нашел место, где валяться. Так и заболеть, дурень, в два счета можно.

— Верно, — ответил Генка, — а ты зачем пришел, я тебя и не ждал.