Мальчик остался у стены, благоговейно вглядываясь в лица понтифексов, управлявших миром в те эпохи, когда до появления на свет самого Стиамота оставались еще тысячи лет. Конфалюм, вернувшись к столику, возле которого все так же сидел Престимион, снова наполнил бокалы.

— Истинной причиной вашего столь стремительного и неожиданного появления здесь, — негромко, конфиденциальным тоном произнес он, — несомненно, оказалось опасение, будто я умираю, не так ли? И вы сочли нужным и пожелали лично узнать, каково же на самом деле мое состояние.

— Я и сам не знаю, что подумал. Но пришедшие из Лабиринта известия о вашем нездоровье были очень тревожными. И я счел за благо не откладывать поездку. Когда человек вашего возраста переносит удар…

— Честно говоря, я и сам подумал, что умираю, когда все это произошло. Но лишь в тот самый момент. В действительности мне еще далеко до конца, Престимион.

— Надеюсь, что так оно и будет.

— Вы говорите так для того, чтобы успокоить меня или успокоиться самому? — совершенно спокойно спросил понтифекс.

— Вы знаете, насколько недобрыми кажутся ваши слова? — вопросом на вопрос откликнулся Престимион.

— Зато они реалистичны, не правда ли? — рассмеялся Конфалюм. — Ведь, уверен, вы до сих пор не желаете и думать о том, чтобы стать понтифексом.

Престимион искоса поглядел на Тарадата: мальчик находился в дальнем конце комнаты и, скорее всего, не мог слышать их разговора.

— Весь Маджипур желает вашему величеству доброго здоровья и долгой жизни, — в его голосе угадывалась запальчивость. — И я всей душой присоединяюсь к этим пожеланиям. Но заверяю вас, что, если Божество сочтет нужным уже завтра забрать вас в мир иной, я окажусь всесторонне готовым выполнить все, что от меня потребуется.

— Вы в этом уверены? Ну что ж, раз вы так говорите, думаю, мне следует принять это за истину. — Понтифекс закрыл глаза. Он, казалось, устремил мысленный взор в какой-то бесконечный провал времени. Престимион всматривался в чуть заметное биение пульса на испещренных сеткой сосудов веках старика и ждал, ждал… Может быть, тот заснул? Но едва Престимион успел подумать об этом, как Конфалюм открыл свои серые глаза и посмотрел на него проницательным, как некогда, взглядом. — Я помню, как мы с вами сидели здесь же, в этой комнате. Это было давным-давно, когда вы впервые посетили меня в качестве короналя. Вы сказали мне, что у вас намечены дела лет на сорок, а потом вы с огромным удовольствием переедете в Лабиринт. Вы помните об этом?

— Да, хорошо помню.

— Пока что прошла лишь половина намеченного вами срока. И поэтому вы должны быть искренни не более чем наполовину, когда заявляете о своей готовности к следующему этапу правления. Но не тревожьтесь, Престимион. У вас впереди еще не менее двадцати лет. — Конфалюм указал на стол, заставленный астрологическими устройствами. — Я чисто случайно на прошлой неделе составил свой гороскоп. И если не было сколь-нибудь серьезной ошибки в вычислениях, я проживу до ста десяти лет. Мое пребывание на посту понтифекса должно стать самым продолжительным за всю историю Маджипура. Что вы скажете на это, Престимион? Ведь у вас на душе полегчало, не так ли? Признайтесь! По крайней мере, сейчас. Но должен сообщить вам, мой молодой друг, что к тому времени, когда я отправлюсь в путешествие к Источнику, вам до крайности надоест быть короналем. Тогда перспектива расставания с Замком не будет вызывать у вас никаких неприятных ощущений. Поверьте мне, придет время, когда вы будете рады, что вы понтифекс. И тогда вы будете более чем готовы к переселению в Лабиринт — поверьте мне: более чем готовы!

На обратном пути к реке Престимион обдумывал слова Конфалюма. Он был вынужден признать, что обманывал если не окружающих, то, по крайней мере, самого себя, когда уверял, что полностью готов к принятию верховной власти над всей планетой. И то облегчение, которое он испытал, неожиданно для себя застав Конфалюма во вполне приличном состоянии, служило тому лишь дополнительным подтверждением. Это была отсрочка, бесспорно радовавшая его отсрочка, из чего следовало, что он все еще воспринимал свое будущее в качестве понтифекса как мрачную и неизбежную перспективу, а не как просто новую, еще более сложную работу. Хотя он очень и очень сомневался в достоверности астрологических вычислений Конфалюма, однако все, казалось, говорило о том, что миру придется еще несколько лет дожидаться перемены власти.

И конечно, нельзя было дальше закрывать глаза на то, что его настроение заметно улучшилось. Именно осознание этого с наибольшей ясностью открыло Престимиону истину относительно его настойчивых заверений по поводу готовности к жизни в Лабиринте.

Перед отъездом в Замок он вместе с Тарадатом совершил небольшую прогулку по подземному городу. Мальчик за свою короткую жизнь успел увидеть уже немало чудес, но Лабиринт с его гулкими залами причудливой архитектуры не имел себе подобия в мире.

— Озеро Снов, — сказал Престимион, указывая на бассейн с идеально гладкой зеленоватой водой, в глубине которого непрерывно сменяли друг друга таинственные изображения. Одни были божественно красивы, другие омерзительно кошмарны, и каждое следующее нисколько не походило на предыдущее. — Никто не знает, как это делается. Неизвестно даже, кто из понтифексов создал здесь это озеро.

Площадь Масок, где огромные, лишенные тел лица со слепыми узкими глазами возвышаются, словно чудовищные плоды на тонких мраморных стеблях. Двор Пирамид с тысячами стоящих почти вплотную один к другому белых монолитов — никто не знал, зачем они созданы, для чего поставлены. Зал Ветров, где гуляют вихри холодного воздуха, вырывающиеся из каменных решеток, словно из окон, хотя все это находится глубоко под поверхностью мира. Двор Шаров… Зал Летящих Мечей… Палата Чудес… Храм Неведомых Богов…

На следующий день Престимиона с сыном в скоростном подъемнике быстро доставили на поверхность, к вратам Вод, где дожидалось королевское судно, готовое доставить их вверх по реке к подножию Замковой горы. Но едва лишь они успели на третий день своего пути на север достичь Маурикса, как их настиг стремительный речной катер, на котором развивался флаг понтифекса.

Посыльный, прибывший на нем, поднялся на борт и едва успел произнести два слова, как Престимион все понял.

— Ваше величество…

Из всех обитателей Маджипура такого обращения удостаивался один только понтифекс.

Для того чтобы рассказать все остальное, хватило всего нескольких фраз. Конфалюм совершенно внезапно скончался от повторного удара. Престимиону следовало вернуться в Лабиринт, чтобы лично руководить погребальными обрядами и приступить к исполнению обязанностей понтифекса.

До чего же они похожи, думал Мандралиска. Покойный Венгенар Барджазид, владелец дьявольских механизмов, управляющих сознанием, был злобным даже с виду маленьким человечком с глазами разного размера и цвета (они к тому же еще и размещались на разной высоте) и потемневшей, огрубевшей и сморщенной от постоянного пребывания под свирепым сувраэльским солнцем кожей, напоминавшей шкуру канавонга; рот у него был сдвинут далеко влево, отчего казалось, что он всегда зловеще ухмыляется.

Мандралиска нашел облик этого нового Барджазида столь же очаровательно отталкивающим, как и облик его старшего брата. Лишь раз взглянув на этого человека, он своей мощной интуицией почувствовал, что нашел полезного союзника в предстоящей борьбе за власть над миром.

Пришелец был столь же жалок, тощ и внешне неприятен, как и его покойный брат. Глаза у него были такими же разными и косыми и сверкали тем же жестким блеском, губы были точно так же сжаты в насмешливую гримасу, и кожа у него была такой же дубленой и сморщенной, свидетельствуя о том, что этому человеку приходилось подолгу находиться под грозными лучами солнца южного материка. Он был, кажется, чуть повыше ростом, чем Венгенар, и, пожалуй, чуть менее самоуверен Мандралиска предположил, что ему что-то около пятидесяти — больше, чем было старшему, когда тот принес свой аппарат Дантирии Самбайлу.