— Вот именно! — отозвался простодушный подражатель царя израильского, когда молодой человек умолк.— В этих девушках много привлекательного, много гармонического, и нам, пережившим вместе столько опасностей, не следует, конечно, разлучаться и в мирное время. Я готов сопровождать их, как только закончу свои утренние молитвы, к которым осталось добавить лишь славословие. Не хотите ли подтянуть мне, мой друг? Размер стиха простой, а поется гимн на всем известный мотив под названием «Саутуэл».

Затем, вытащив из кармана маленький томик и с величайшей тщательностью задав тон камертоном, Давид от начала до конца исполнил гимн с решительностью, исключавшей всякую возможность помешать ему. Хейуорду пришлось дождаться последнего такта, после чего, увидев, как Давид снял очки и сунул книжку в карман, майор продолжил прерванный разговор:

— Ваша обязанность — следить за тем, чтобы никто не дерзал приближаться к девушкам с каким-нибудь недобрым намерением или насмехаться в их присутствии над несчастьями их доблестного отца. Вам, разумеется, помогут слуги полковника Манроу.

— Вот именно!

— Возможно, к вам прорвутся индейцы или какие-нибудь мародеры из неприятельского лагеря. В таком случае напомните им об условиях капитуляции и пригрозите, что доложите Монкальму об их поведении. Этого, без сомнения, будет достаточно.

— А если нет, у меня найдется, чем усмирить их,— ответил Давид, указывая на свой томик со странной смесью самоуверенности и кротости. — Здесь имеется стих, который, если произнести или, вернее, прогреметь его с надлежащей выразительностью и четкостью, укротит самого необузданного человека. Вот он:

— Довольно! — прервал Хейуорд его музыкальные излияния.— Мы поняли друг друга; теперь каждому пора исполнять свои обязанности.

Гамут охотно согласился, и они вдвоем отправились за девушками. Кора встретила своего нового и несколько необычного защитника достаточно любезно, и даже бледное личико Алисы вновь засветилось лукавством, когда она благодарила Хейуорда за его заботу. Дункан воспользовался случаем и уверил сестер, что сделано все возможное и, как он надеется, вполне достаточно для того, чтобы они чувствовали себя спокойно, тем более что опасности не предвидится. Затем, с веселым видом сообщив сестрам, что присоединится к ним, как только пройдет с отрядом несколько миль по дороге к Гудзону, он торопливо распрощался.

В эту минуту раздался сигнал к выступлению, и английская колонна тронулась. Сестры невольно вздрогнули при этом звуке и, оглянувшись, увидели вокруг белые мундиры французских гренадеров, уже успевших занять ворота крепости. В то же мгновение над их головами словно поплыло большое облако, и, подняв глаза, они увидели, что стоят под широкими складками французского знамени.

— Идем! — сказала Кора.— Здесь больше не место для дочерей английского офицера.

Алиса прижалась к сестре, и они покинули плац в сопровождении толпы женщин, по-прежнему не отстававшей от них.

Когда сестры проходили через ворота, французские офицеры, уже узнавшие, кто перед ними, почтительно и низко кланялись девушкам, воздерживаясь, однако, с присущим французам тактом от предложения своих услуг, которые могли оказаться неприятны дочерям коменданта. Поскольку все повозки и вьючные животные были отданы больным и раненым, Кора предпочла вынести все трудности пешего перехода, лишь бы не отнимать места у несчастных: многие раненые и слабосильные солдаты и без того уже вынуждены были плестись в хвосте отряда из-за недостатка в этой глуши необходимых средств передвижения. Впрочем, так или иначе, двигались все: хворые и раненые — через силу и охая, здоровые — молча и угрюмо, женщины и дети — дрожа от безотчетного страха.

Когда скучившаяся, оробевшая толпа вышла из-под прикрытия крепостных валов на равнину, глазам англичан представилось печальное зрелище. Неподалеку, справа, в полной боевой готовности стояла французская армия, потому что Монкальм, заняв форт своим авангардом, немедленно стянул все остальные части в одно место. Солдаты его молча, но внимательно наблюдали за отходом побежденных, отдавая им подобающие воинские почести и не позволяя себе никаких насмешек и оскорблений в адрес менее удачливых противников. Отряды и группы англичан, общей численностью около трех тысяч человек, медленно продвигались но равнине, стекаясь воедино по мере приближения к сборному пункту — просеке между величественными деревьями там, где дорога на Гудзон поворачивала в лес. Вдоль широкой его опушки темной тучей сгрудились индейцы, пожирая глазами своих врагов или кружа около них на приличном расстоянии, словно стервятники, не смеющие броситься на добычу, потому что присутствие многочисленной французской армии сдерживало дикарей. Некоторые гуроны затесались в ряды побежденных и сновали там с угрюмым и недовольным видом, пристально, хотя и сдержанно наблюдая за уходящими англичанами.

Авангард во главе с Хейуордом уже достиг просеки и медленно исчезал из виду, когда до слуха Коры донеслись звуки перебранки, и девушка повернула голову в сторону шума. Какой-то недисциплинированный волонтер отстал от колонны, чтобы подобрать кое-какие пожитки, и был наказан за это: у него их отняли. Мародер был рослый малый и слишком жаден, чтобы подобру-поздорову расстаться с награбленным. В ссору не замедлили вмешаться посторонние: одни — с целью воспрепятствовать грабежу, другие — чтобы самим попользоваться чужим добром. Голоса становились все громче и озлобленней, как вдруг, словно по волшебству, там, где еще минуту назад было не больше десятка дикарей, выросла теперь целая сотня их. В ту же секунду Кора увидела Магуа, который шнырял между соплеменниками, пуская в ход весь зловещий арсенал своего красноречия. Толпа женщин и детей остановилась, сбившись в кучу, словно стая перепуганных дрожащих птиц. К счастью, индейцы быстро удовлетворили свою алчность, и остановившиеся было группы англичан снова медленно двинулись вперед.

Гуроны отошли в сторону, видимо, решив дать врагам проход и не чинить им дальнейших препятствий. Но когда мимо дикарей проходила толпа женщин, внимание одного из индейцев привлекла яркая шаль, и он, не задумываясь, ринулся вперед, чтобы завладеть ею. Женщина, поддавшись скорее страху, чем желанию сохранить нарядную вещь, поспешно завернула в нее ребенка и прижала его к груди. Кора уже собиралась посоветовать ей поскорее отдать шаль, как вдруг дикарь выпустил из рук пеструю ткань и вырвал плачущего ребенка из объятий матери. Несчастная бросила свои пожитки окружившим ее дикарям и, совершенно обезумев, кинулась отнимать малыша у индейца. Гурон с мрачной ухмылкой протянул к ней одну руку, словно предлагая обмен, а другой схватил младенца за ноги и завертел над головой, словно для того, чтобы повысить цену выкупа.

— Вот!.. Вот!.. Все! Все бери! — задыхаясь, молила женщина, непослушными, дрожащими пальцами срывая с себя украшения и все, что попадало под руку.— Бери все, только отдай ребенка!

Дикарь презрительно отверг ненужные ему тряпки, но, увидев, что шаль уже досталась другому гурону, испустил неистовый вопль; мрачная усмешка на его лице сменилась свирепой яростью; он размахнулся, ударил ребенка головкой о скалу и швырнул бездыханное тельце к ногам матери. Секунду женщина стояла неподвижно, словно живая статуя отчаяния, безумными глазами глядя на обезображенный трупик младенца, еще так недавно с улыбкой прижимавшегося к ее груди; затем она подняла лицо к небу, как бы призывая бога обрушить проклятие на виновника злодеяния. Но она не успела принять на себя этот грех — рассвирепевший от потери добычи и распаленный видом крови дикарь милосердно рассек ей лоб томагавком. Несчастная рухнула наземь, но перед смертью успела притянуть к себе ребенка, сжав его в холодеющих объятиях с такой же любовью, с какой укачивала при жизни.