По тону разведчика Хейуорд понял, что спорить бесполезно. Манроу вновь погрузился в апатию, которая овладела им после всех несчастий и вывести из которой его, видимо, могло только новое сильное потрясение. Покорившись необходимости, молодой человек взял ветерана под руку и последовал за индейцами и разведчиком, уже направлявшимися назад к равнине.

Когда путники достигли руин форта Уильям-Генри, вечерние тени уже окутали равнину и вид ее стал еще более мрачным. Разведчик и его друзья сразу же занялись приготовлениями к ночлегу, но их молчаливость и угрюмые лица позволяли судить, какое сильное впечатление произвела картина окружающих ужасов даже на этих привычных ко всему людей. Путники приставили к почерневшей стене несколько обгорелых бревен, Ункас набросал на них веток, и временное пристанище было готово. Окончив работу, молодой индеец выразительно указал на эту грубую хижину, и Хейуорд, поняв значение молчаливого жеста, заботливо предложил Манроу войти в нее. Оставив осиротевшего старика наедине со своим горем, Дункан тотчас же снова вышел на воздух: он был слишком взволнован, чтобы заснуть, хотя и рекомендовал это своему престарелому другу.

Пока индейцы и Соколиный Глаз разводили костер и ели скудный ужин, состоявший из вяленой медвежатины, молодой человек отправился взглянуть на тот бастион разрушенной крепости, что выходил на Хорикэн. Ветер заметно поутих, и волны уже более спокойно и размеренно плескались о расстилавшийся внизу песчаный берег. Тучи, словно утомленные бешеной гоньбой, мало-помалу расползлись в разные стороны: более тяжелые скапливались черными массами на горизонте, более легкие клубились над водой или парили между вершинами гор, словно птицы, кружащие над гнездами. То тут, то там сквозь плывущий туман проглядывала огненно-красная звезда, на мгновение озаряя мрачный небосвод. Между окрестными горами уже царил непроницаемый мрак, и равнина казалась огромным заброшенным склепом, непробудный сон многочисленных злополучных обитателей которого не нарушали ни шорох, ни дуновение.

Дункан простоял несколько минут, погрузясь в созерцание этой картины, так соответствовавшей тем леденящим сердце ужасам, которые недавно происходили здесь. Он перевел взор с вала, где обитатели лесов сидели вокруг пылающего костра, на небо, еще еле-еле мерцавшее бликами света, а затем устремил его вдаль и долго тревожно всматривался в непроглядный мрак, словно символ запустения, простиравшийся там, где покоились мертвецы. Вскоре ему почудилось, что оттуда доносятся необъяснимые звуки, такие к тому же слабые и невнятные, что невозможно было понять не только их происхождение, но и раздаются ли они вообще. Наконец, устыдившись своих страхов, молодой человек повернулся к воде и, чтобы отвлечься, стал всматриваться в отражение звезд на колеблющейся поверхности озера. Однако его перенапряженный слух продолжал выполнять свою неблагодарную задачу, словно желая предостеречь от некой тайной опасности. Наконец Дункан совершенно отчетливо расслышал во тьме чей-то быстрый топот. Не в силах совладать с охватившей его тревогой, он полушепотом окликнул разведчика и попросил его подняться к нему. Соколиный Глаз, перебросив ружье через плечо, подошел к Хейуорду, но с таким спокойным и бесстрастным видом, что молодой человек сразу помял, насколько его друг уверен в их безопасности.

— Послушайте сами,— предложил он, когда разведчик встал рядом с ним.— С равнины доносятся какие-то приглушенные звуки. Не означает ли это, что Монкальм еще не покинул место, где одержал победу?

— Ну, тогда выходит, что уши надежнее глаз,— невозмутимо отпарировал разведчик; он только что отправил в рот кусок медвежатины и потому говорил медленно и невнятно, как человек, чьи челюсти заняты двойной работой,— Я сам видел, как он засел в Тайе со всей своей армией: эти французы, отмочив какую-нибудь ловкую штуку, всегда возвращаются домой поплясать и отпраздновать удачу.

— Не уверен. Индеец редко спит на войне, и кто-нибудь из гуронов ради поживы мог остаться здесь после ухода своего племени. Не худо бы погасить костер и выставить часового... Слышите? Это тот самый звук, про который я говорил.

— Индеец еще реже рыщет среди могил. Хотя он всегда готов убивать и не очень разборчив в средствах, но обычно довольствуется скальпом, если только не слишком разгорячен видом крови и сопротивлением. Стоит душе противника покинуть тело, как индеец забывает о вражде и оставляет убитого вкушать вечный покой. Но раз уж мы заговорили о душе, скажите, майор, как, по-вашему, рай для всех один — и для нас, белых, и для краснокожих?

— Без сомнения, без сомнения! Но я, кажется, опять слышу этот звук. А может быть, это шелестит листва на вершине бука?

— Что до меня,— продолжал Соколиный Глаз, небрежно бросив мимолетный взгляд в сторону, куда указывал Хейуорд,— я верю, что рай создан для блаженства и люди наслаждаются там сообразно своим склонностям и дарованиям. Поэтому я полагаю, краснокожий недалек от истины, веря, что найдет на том свете те обильные охотничьи угодья, о которых рассказывается в индейских легендах. Если уж на то пошло, то и чистокровному белому нисколько не зазорно проводить время в...

-— Слышите? Опять этот звук!

— Да, да, волки смелеют, когда пищи слишком мало или слишком много,— невозмутимо отозвался разведчик.— Будь сейчас посветлей и найдись у нас время для охоты, мы могли бы разжиться полудюжиной шкур этих дьяволов! Что же касается загробной жизни, майор, то мне доводилось слышать, как проповедники в поселениях утверждали, будто рай — место отдохновения и радостей. Но люди-то по-разному понимают слово «радость». Я вот как ни почитаю предначертания провидения, а не хотел бы сидеть взаперти в тех пышных чертогах, о которых рассказывают пасторы: у меня от природы страсть к бродячему образу жизни и охоте.

Выяснив происхождение беспокоивших его звуков, Дункан стал более внимателен к избранной разведчиком теме.

-— Трудно сказать, как преобразуются наши чувства в миг последней великой перемены.

— В самом деле, не малая будет перемена для человека, привыкшего проводить дни и ночи под открытым небом и промышлять охотой в верховьях Гудзона, если ему придется вдруг мирно спать бок о бок с воющими могауками! — согласился простодушный разведчик.— И все-таки утешительно сознавать, что все мы служим милосердному творцу, хотя каждый по-своему и хотя между нами пролегли бескрайние пустынные просторы... Это еще что такое?

— Вы же сказали, что это волки.

Соколиный Глаз медленно покачал головой и знаком велел Дункану отойти с ним подальше, куда не доходил свет костра. Приняв эту меру предосторожности, разведчик долго и напряженно прислушивался, не повторится ли негромкий, но так поразивший его звук. Старания его, однако, оказались тщетны, потому что, выждав с минуту, он шепнул Дункану:

— Позовем-ка Ункаса. У мальчика слух и зрение индейца: он заметит то, что недоступно нам. Не скрою, мне, белому, это не по силам.

Молодой могиканин, тихо разговаривавший с отцом, встрепенулся, заслышав жалобный крик совы; он проворно вскочил и устремил взгляд в сторону черневшего во мраке вала, словно отыскивая место, откуда донесся звук. Разведчик повторил сигнал, и не прошло минуты, как Дункан увидел Ункаса, осторожно пробиравшегося к ним вдоль земляной насыпи.

Соколиный Глаз бросил ему несколько слов по-делаварски. Как только Ункас узнал, зачем его позвали, он бросился на землю и, как показалось Дункану, долго лежал пластом. Удивленный неподвижностью молодого воина и сгорая от желания узнать, каким образом тот получает нужные сведения, Хейуорд сделал несколько шагов вперед и нагнулся над темным пятном, с которого все это время не спускал глаз. Только тогда он обнаружил, что Ункас исчез, а на насыпи чернеют лишь контуры какой-то неровности.