При этих великодушных словах в толпе раздался тихий, но явственный шепот одобрения. Даже самые свирепые делаварские воины — и те восхищались мужеством человека, способного на такое самопожертвование. Магуа остановился, и было тревожное мгновение, когда он, казалось, заколебался; однако, посмотрев на Кору взглядом, где злоба причудливо сочеталась с восторгом, он окончательно принял решение.

Выразив надменным поворотом головы презрение к намерениям разведчика, он твердо и решительно объявил:

— Хитрая Лисица — великий вождь; он делает то, что сказал. Идем,— прибавил он, фамильярно опуская руку на плечо девушки и подталкивая ее вперед.— Гурон — не пустой болтун: мы идем.

Кора, лицо которой при этом оскорблении залил румянец, горячий и яркий, словно луч заходящего солнца, отстранила дикаря с гордой сдержанностью женщины, и черные глаза ее вспыхнули.

— Я — твоя пленница, и, когда придет время, пойду даже на смерть, но принуждать меня не нужно,— холодно отчеканила она и прибавила обращаясь к Соколиному Глазу.— Великодушный охотник, от всей души благодарю вас. Предложение ваше мне не поможет, да я и не приняла бы его. Но вы все-таки можете оказать мне услугу, и даже большую, чем входило в ваши благородные намерения. Взгляните на это милое обессилевшее дитя! Не покидайте ее до тех пор, пока она не доберется до мест, где живут цивилизованные люди. Не стану говорить,— продолжала она, крепко пожимая руку разведчику,— что отец ее не останется у вас в долгу: люди, подобные вам,— выше наград, но он будет всю жизнь благодарить и благословлять вас. А благословение честного престарелого человека, поверьте мне, имеет цену даже в глазах всевышнего. Ах, если бы он мог благословить меня в эту страшную минуту!

Голос Коры пресекся, и она на секунду замолчала; затем, подойдя к Дункану, поддерживавшему ее бесчувственную сестру, продолжала тоном более спокойным, но все же выдававшим жестокую борьбу обуревавших ее чувств:

— Мне не надо просить вас беречь сокровище, которым вы будете обладать. Вы любите ее, Хейуорд, а значит, простите ей любые недостатки, даже если они у нее есть. Но она так добра, нежна и прелестна, как только может быть земная женщина! У нее нет ни одного телесного или душевного изъяна, который мог бы вселить отвращение в самого гордого из мужчин. Она хороша собой, ах, удивительно хороша! — Тут Кора положила свою тонкую, хоть и не такую белую, как у сестры, руку на мраморный лоб Алисы и с грустной нежностью откинула золотистые локоны, упавшие девушке на глаза.— А душа ее не менее чиста и белоснежна, чем кожа! Я могла бы сказать больше, гораздо больше, чем диктует холодный разум, но пощажу и вас и себя...

Кора умолкла и с грустью склонилась над сестрой. Крепко и горячо поцеловав ее, девушка выпрямилась и, со смертельно бледным лицом, но без единой слезинки в лихорадочно горящих глазах, повернувшись к дикарю, по-прежнему надменно бросила:

— А теперь, если тебе угодно, я готова в путь.

— Да, иди,— вскричал Дункан, передавая Алису подбежавшей индейской девушке.— Иди, Магуа, иди! У делаваров свои законы, запрещающие удерживать тебя, но я... я не обязан им подчиняться. Иди, злобное чудовище! Ну, что же ты медлишь?

Трудно описать выражение, с каким Магуа выслушал эту угрозу. В первое мгновение лицо его озарилось злобной радостью, но затем на нем вновь застыла обычная маска холодного коварства.

— Леса открыты для всех. Щедрая Рука может последовать за мной,— отозвался он.

— Стойте! — воскликнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и силой удерживая его.— Вы не знаете, как вероломен этот мерзавец. Он заведет вас в засаду на верную смерть...

— Гурон,— перебил разведчика Ункас, который, подчиняясь суровым обычаям своего племени, до сих пор оставался лишь серьезным и внимательным слушателем.— Гурон, справедливость делаваров внушена им великим Маниту. Взгляни на солнце. Сейчас оно озаряет ветви вон тех кустов. Путь твой недолог и открыт. Когда солнце встанет над вершинами деревьев, по твоему следу пойдут воины.

— Я слышу карканье ворона! — насмешливо расхохотался Магуа.—Догоняй! — прибавил он, грозя рукой нехотя расступившейся толпе.— Где у делаваров юбки? Пусть отдадут вейандотам стрелы и ружья и получат за это дичь и маис. Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!

Прощальные оскорбления гурона были встречены зловещим, гробовым молчанием. С этими язвительными словами торжествующий Магуа под защитой нерушимых законов индейского гостеприимства беспрепятственно углубился в лес, уводя с собой покорную пленницу. 

Пока их враг, уводивший свою жертву, еще был виден, делавары оставались неподвижны, словно их приковали к месту какие-то тайные силы, покровительствующие гурону, но как только он исчез, могучие страсти вырвались наружу, и толпа заколыхалась. Ункас стоял на возвышении, не отрывая глаз от удалявшейся Коры, пока цвет ее платья не слился с лесной зеленью. Тогда он спустился вниз, молча прошел через толпу и скрылся в той хижине, откуда его так недавно вывели. Несколько наиболее суровых и проницательных воинов, заметив, каким гневом пылают глаза молодого вождя, последовали за ним туда, где он решил предаться размышлениям. Таменунда и Алису увели, женщинам и детям велели разойтись. Весь следующий час становище походило на растревоженный улей, ожидающий только появления матки, чтобы немедленно пуститься в дальний полет.

Наконец из хижины Ункаса вышел молодой воин, решительным и торжественным шагом направился к карликовой сосне, росшей в расселине скалистой террасы, ободрал с деревца кору и молча вернулся назад. Вскоре за ним последовал другой, который обломал у деревца ветви, оставив лишь голый ствол. Третий раскрасил ствол темно-красными полосами. Эти приметы воинственных намерений вождей были встречены угрюмым, зловещим молчанием воинов. Последним появился сам молодой могиканин, совершенно обнаженный, если не считать набедренной повязки и легкой обуви. Прекрасные черты его лица наполовину исчезали под угрожающей черной раскраской.

Медленно и величаво Ункас приблизился к размалеванному столбу и заходил вокруг него размеренным, напоминающим какой-то древний танец шагом, сопровождая свои движения дикими отрывистыми звуками боевой песни. Песня эта, исполняемая на предельных нотах голосового регистра, казалась порой настолько жалобной и печальной, что соперничала с птичьими трелями, но затем внезапно приобретала такую глубину и силу, что этот резкий переход заставлял невольно вздрагивать. Слов в ней было немного, и они часто повторялись; певец начинал с заклинания или гимна божеству, затем излагал свои воинственные намерения и заканчивал новым прославлением власти Великого духа над людьми. Если выразительный, мелодичный язык, на котором пел Ункас, хоть в малой степени поддается переводу, песня эта звучала примерно так: