2) Главной помехой этому была боль — в ноге (потом она прошла) и особенно в животе. Причиной последней боли были спайки в кишечнике, возникшие вследствие гематомы в забрюшинной области. Но главное, что эти боли не были фантомными, т. е. они не были связаны с поражением головного мозга. Поэтому полостная операция вполне могла их устранить.
Однако принять решение об операции мог только консилиум, возглавляемый Н.И. Гращенковым. Последний же вместе с основными участниками консилиума был категорически против операции. Таким образом, операцию не планировали, несмотря на то, что сам больной настаивал на ней. Более того, ее соглашался провести лично К.С. Симонян вместе со своими ассистентами и анестезиологами. Даже после скоропостижной смерти Н.И. Гращенкова члены консилиума продолжали настаивать на консервативном лечении. Это подтвердилось, в частности, на консилиуме 5 марта 1968 г., т. е. менее чем за месяц до смерти пациента. Так высказались профессора Паленко (лечащий врач Ландау из больницы АН СССР), Б.Е. Вотчал и Васильев. Они сказали Коре: «Больной в блестящей форме. Если ничего не делать, а просто ждать, через несколько месяцев боли уйдут сами по себе» [Ландау-Дробанцева, 2000. С. 471]. На этом консилиуме за операцию был по-прежнему один лишь К.С. Симонян. Против операции была и Кора. «Ее можно понять», — писал об этом Симонян. (Я ее тоже понимаю, но считаю мотивы более материальными.)
До 25 марта 1968 г. состояние больного было стабильным. Надежды на поправку у него были, но не прекращались боли в животе, которые иногда провоцировали высказывания Ландау о желательности самоубийства. Кора пишет:
«23 марта Вотчал и Кирилл Семенович решили Дау назначить яблочную диету. Достав хорошую семиренку <так в тексте>, тщательно очистив, удалила сердцевину и давала Дау мякоть нежного яблочного пюре. Но 25 марта в 4 часа утра началась рвота <…>. Я тогда не знала, что непроходимость кишечника начинается со рвоты. К 8 часам утра рвота увеличилась» [Там же, 2000. С. 472].
В отрывке из дневника доктора Симоняна, помещенном в книге Коры, — другая дата. «24 марта 1968 года. Воскресенье. 10 часов утра. Звонок по телефону. Кора Ландау сообщает, что Дау с утра стало хуже — вздут живот <…> [Там же, С. 474]. <…> Атака у Дау началась с утра, а оперировали мы его глубокой ночью (в 3 часа ночи)» [Там же, С. 478].[85] Итак, в воскресенье утром началась, как выяснилось позже, спаечная атака, возможно, спровоцированная избытком яблочного пюре. Потребовалась срочная госпитализация Ландау. Операция, которой долго противился консилиум, стала экстренной неизбежностью.
«Чтобы приступить к операции по срочным показаниям, потребовалось много часов, пока этот вопрос был согласован» [Симонян, 1998]. Дело в том, что опять-таки вопрос надо было решать на высоком уровне. На госпитализацию требовалось разрешение Управления делами Президиума АН СССР, которое дал его начальник Чахмахчев. Симонян продолжает:
«Когда мы приехали в больницу, потребовалось созвать консилиум. Дело было в воскресенье. С трудом удалось добыть Арапова и Бочарова. Дело застряло на анестезиологе. Больница Академии не имеет своих дежурных анестезиологов, и вообще операции производятся гастролерами — как хирургами, так и анестезиологами. Много времени ушло на обзванивание ведущих анестезиологов. Как назло, никого не оказалось дома, и мне пришлось вызвать Ю.А. Кринского, за которым послали машину. Машина провалилась в яму и застряла. Выслали другую, та не сразу нашла адрес, и прошло еще два часа, пока Кринский приехал. Еще какое-то время ушло, чтобы подлатать наркозный мешок (весь в дырах) и найти интубационную трубку необходимой длины. Пока Ю.А. Кринский в недоумении <по-видимому, от организационной и материальной запущенности, царившей в Академической больнице. — Прим. Б.Г.> готовился к наркозу (к его чести, он провел наркоз блестяще), состоялся консилиум. Хотя от министра здравоохранения СССР Б.В. Петровского было получено согласие на то, чтобы больного оперировал я, мне казалось, что этот вопрос надо решить собравшимся. Никто не хотел оперировать Дау — Бочаров чувствовал себя неважно, Арапов еще не владел пальцем после перелома, а заведующий отделением больницы Академии B.C. Романенко просто сказал, что участвовать в операции не будет. Никто не выразил согласия и на ассистенцию, и поэтому мне пришлось оперировать больного с дежурными хирургами. К счастью, это были опытные врачи, а одна из них — Олимпиада Федоровна Афанасьева — много лет до этого работала со мной в Институте им. Склифосовского».
О состоянии больного Симонян пишет: «Его состояние было обычным для непроходимости обтурационного плана. Живот был вздут и тверд, как бочка, но общих симптомов интоксикации не было. Атака у Дау началась к вечеру, а оперировали мы его глубокой ночью.[86] Причиной непроходимости был подозреваемый мной обширный спаечный процесс <…>. Тонкая кишка была свободна от спаек, но множественные сращения брюшины со слепой, восходящей и нисходящей петлями толстой кишки ограничивали ее функцию и были причиной постоянно поддерживаемого пареза. Поперечная кишка, напротив, была предельно раздута и как бы сжата восходящей и нисходящей петлями. Операция состояла в том, чтобы освободить кишечные петли от сращений и наложить цекостому <…>. Я сделал то, что было нужно, и больной был снят со стола с хорошим давлением и пульсом» [Симонян, 1998].
В следующие дни, как пишет Симонян, «в состоянии больного наблюдалась волнообразность течения». Началась пневмония. Все время держался очень частый и недостаточно полный пульс, до 130 ударов в минуту. Это могло указывать на тромбоз, тем более, что ранее больной перенес тромбофлебит, начавшийся после отморожения большого пальца больной ноги во время одной из прогулок в холодную погоду 10 февраля 1964 г. Вместе с тем Ландау оставался в сознании и даже иногда шутил. Так, «при просьбе повернуться на правый бок он спрашивал: “А вы знаете, что понятие «правый» и «левый» относительны? Поэтому я не знаю, какой бок вы имеете в виду”».
«На восьмой день после операции, с утра Дау был задумчив, но в его состоянии не было ничего нового, что могло бы вызвать тревогу <…>. Аденозинтрифосфат, гентамил, кокарбоксилаза, и препараты урацилового ряда — все было использовано, но пульс частил, не поддаваясь действию даже новокаинамида. Вечером Дау сказал только одну фразу, как-то улыбнувшись в себя: “Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось!” Эта фраза ввергла нас в уныние, потому что, когда больной приходит к таким мыслям, <…> это всегда прогностически плохой признак. И действительно, он вдруг потерял сознание, и несколько последних часов длилась агония, о которой он уже ничего не знал и которой не чувствовал. Где-то около 11 часов вечера наступила смерть. Секция была произведена на следующий день. Вскрывал труп профессор Раппопорт[87]. Перитонита не оказалось. Причиной смерти явился тромбоз легочной артерии, исходящий из хронического тромбофлебита, кажется, правой голени <…>. Дау умер от спаечной болезни при полном возврате умственной деятельности, верней, даже не от спаечной болезни, а от тромбоза легочной артерии в связи с наличием старого тромбофлебита» [Симонян, 1998].
Приведу еще один фрагмент воспоминания о последнем дне Ландау. Вот, что сообщает И.М. Халатников.
«Последний раз я видел Ландау 31 марта 1968 г. после сделанной ему накануне[88] операции по поводу паралича кишечника. Положение его резко ухудшилось. Меня и Е. Лифшица врачи вызвали в академическую больницу и сообщили, что начался некроз, и шансов спасти Ландау нет. Когда я вошел в палату, Ландау лежал на боку, повернувшись к стене. Он услышал, повернул голову и сказал: “Спасите меня, Халат”. Это были последние слова Ландау, услышанные мною. Ночью он умер» [Воспоминания…, 1988. С. 283].
