Из опубликованных секретных ранее «Меморандумов» мы узнаем, что, по-видимому, действительно, решающий компромат на группу Ландау был вынужден дать Розенкевич во время секретного вызова в НКВД в апреле 1936 г., еще за полтора года до своего ареста. Впечатление о достоверности такого вывода оставляет тот факт, что в обоих «Меморандумах» имеются записи о частичном отказе Розенкевича в дальнейшем от своих показаний. Цитируем по первому из них: «Отрицание Розенкевичем части своих показаний по УФТИ решительного значения для дела не имеет, т. к. аналогичные данные, за исключением сведений по ЛФТИ, у нас имеются и агентурного порядка». Почему следователям нужно было писать в обосновании представления на арест Шубникова о том, что важный свидетель отказался от части обвинительных показаний, если бы они высосали из пальца все дело? Зачем им нужно выкручиваться после этого отказа, заявляя, что у них есть дублирующий компромат, подтверждаемый агентурными сведениями? Кто был секретным агентом, поставлявшим компромат на группу Ландау в Харькове (но не в Ленинграде)? Может быть, Пятигорский (см. его заявление в УНКВД Харькова в Главе 2)? А, может быть, агентов было несколько и одним из них являлся дамский персонаж, фигурирующий в нашей «гипотезе» из Главы 7?

Итак, согласно документам компромат на Ландау и его группу состоял в том, что в Харьковский период «контрреволюционной группе, возглавляемой профессорами Ландау и Шубниковым», приписывался «срыв работ оборонного значения». Общеизвестно, что в массе своей дела репрессированных в эти годы были целиком дутыми, и следователи сами об этом знали. Они их и выдумывали, «гнали план по арестам и разоблачениям», иногда даже сознавались в этом арестованным. Но «Дело УФТИ» — случай иного рода. Здесь следователи были явно убеждены в реальном вредительстве обвиняемых. Обращает на себя особое внимание фраза в Меморандуме о Шубникове: «Имея в виду активное участие в группе иноспециалистов-немцев, разрабатываемых по ш/п (шпионско-подрывной) деятельности и близко связанных с Шубниковым, есть основания подозревать и его участие в ш/п деятельности».

В то же время в обвинительном заключении по делу Ландау нет формулировок, обвиняющих его в шпионаже в пользу “Германии. Ландау обвинили в том, что он вел «деятельность на срыв работ оборонного порядка». Правда, шпионаж упоминается в справке о пребывании Ландау во внутренней тюрьме НКВД (см. ниже). Мелькала эта тема и в допросе Ландау следователем. (В итоге, хотя шпионско-подрывная деятельность в УФТИ, по-видимому, не была доказана в юридическом процессе, все же не стоит стопроцентно утверждать, что среди, допустим, 11 немецких граждан, работавших в УФТИ, в принципе не могло быть ни одного немецкого агента. Кажется, американцы были убеждены, что у них в Лос-Аламосе не может быть ни одного советского шпиона — вот и «профукали» чертежи своей атомной бомбы.)

Теперь остановимся на последнем пункте обвинения Ландау — листовке. Ее текст и подробные показания самого Ландау помещены в Приложении. Они уже неоднократно публиковались и обсуждались в статьях Г.Горелика [1991 и др.], М. Медведева [1998], книгах М. Каганова [1998], Е. Фейнберга [1999] и др.

«Возникает вопрос, — пишет Э.Рындина, — почему все-таки, считая идею Листовки “рискованной”, Дау мог согласиться принять в ней участие? Думаю, он был достаточно прозорливым человеком, видел, как арестовывают его друзей и сотрудников, четко понимал, что круг сужается, и его “не минует чаша сия”, и тогда, несмотря на страх перед грядущим, решил пойти на такой шаг, чтобы успеть предупредить других, чтобы крикнуть об опасности, а не идти, как покорное быдло, на убой. Если это было так, то честь и хвала его мужеству» [Рындина, 2004, № 5].

Позволю себе высказать предположение, отличное от мнения племянницы Ландау. Прежде всего, конечно, надо отдать должное мужеству Ландау. Но его мотивация, как мне кажется, была менее пафосной и объясняется проще. Первое: Ландау, вероятно, посчитал, что ему было бы стыдно отказаться смотреть и править Листовку, когда ее принес Корец, стыдно перед этим самым Корецом, который восхищался

Ландау (приведу слова Е.Л. Фейнберга: «До своего тюремного опыта Дау, я уверен, не назвал бы себя трусом [1999, С. 292]»). И второе: Ландау надеялся, что риск быть арестованным у него много меньше, чем у других, благодаря его всемирной известности. Эту надежду подтверждали и недавние события: его ближайших сотрудников и друзей Иваненко, Кореца, Шубникова, Розенкевича, Горского арестовывали, а Ландау не трогали. В чем состояло это «предупредить других», как пишет Э.Рындина, мне непонятно. Вручить или разбросать листовки на демонстрации? Скольким примерно людям? Как они стали бы реагировать на это в обстановке психоза в стране и какое «предупреждение» получили бы? Скорее всего, набросились бы на распространителей. Так что, по-моему, психологическая версия Э.Рындиной не выдерживает рациональной критики. Остается иррациональный, романтический всплеск — так в принципе бывало у революционеров типа народовольцев или у людей из группы Богораз-Литвинова в 1967 г. Но мне представляется, что Ландау — случай совсем другого типа.

В архивах НКВД обнаружен еще один примечательный документ, представляющий собой справку-отчет о пребывании Ландау во внутренней тюрьме НКВД в 1938-39 гг. [Горелик, 1991]. По форме это записка для служебного пользования — вероятно, для руководства НКВД в ответ на его запрос у тюремного начальства о Ландау в связи с ходатайством Капицы и затем командой типа «Разобраться и доложить», поступившей сверху от имени Берия.

В приведенной справке Г.Горелик усматривает следующие важные моменты. Ландау не били, но он подвергался допросам, стоя по 7 часов подряд, что равносильно физической пытке. Ландау долго сопротивлялся, отказывался отвечать на вопросы и даже объявлял голодовку. Он начал давать показания лишь три месяца спустя после ареста (6 страниц его собственноручного письма, см. Приложение). В справке сказано, что обвинительные показания против Ландау дали харьковские физики Шубников и Розенкевич и московские физики Корец и Румер. Заметим также, что нигде не упомянуты донесения Пятигорского, которого Ландау считал главным предателем и доносчиком. Так что негативное участие последнего в деле Ландау сводится к его обвинительным показаниям на следствии по делу Кореца в 1935 г. и записке, посланной им тогда же в Харьковское УНКВД (см. выше). Они, по-видимому, не сыграли существенной роли по сравнению с другими материалами, на основании которых велось наблюдение за Ландау и строилось обвинение против него.