Поставим теперь ключевой вопрос: как нам относиться к показаниям Ландау? Вопрос трудноразрешимый как по существу, так и в этическом смысле. И естественно, что различные люди будут пытаться по-разному на него отвечать. Так, М.И. Каганов пишет: «Представил муки, которые перенес Ландау и посчитал непристойным знакомиться со словами, которые мучители-следователи заставили его написать». Он приводит следующие слова писателя Г.Владимова: «“Сегодня такие документы нельзя рассматривать всерьез. Цивилизованное сознание (выделено мною, — М.К.) не приемлет <…> заявлений от человека, находящегося в плену, в тюрьме, в залоге у террористов и т. п.”. Я привел эту цитату из-за слов “цивилизованное сознание”. Ссылка на них очень уместна» [Каганов, 1998. С. 53].

Не согласен, что такие документы в принципе нельзя рассматривать всерьез. А зачем тогда их публиковать? Если же не публиковать, то возникнет информационный вакуум, который обязательно будет заполняться домыслами. Если бы, например, А.И. Солженицын следовал этому принципу, то не создал бы «Архипелага ГУЛаг» — «по-видимому, величайшую книги в истории русской литературы» — привожу в кавычках слова, слышанные мной от Е.М. Лифшица). Нельзя ставить запрет людям в поисках истины. Они все равно будут задавать себе вопросы и стремиться найти на них ответы. Все дело в том, как трактовать информацию, заключенную и подобных документах. В частности, конечно, следует быть предельно сдержанным и осторожным при вынесении осуждающих оценок по таким документам, помня о том, в каких условиях последние появились.

Г.Горелик пишет: «Тот, кто, читая показания Ландау, подумает, что он бы на месте Ландау <…>, имеет возможность постоять, не сходя с места, 7 часов и поразмыслить…» [Горелик, 1991]. Полностью согласен. Ландау же продержался в таких условиях очень долго — около трех месяцев!

Попытаемся все же взглянуть на протоколы допросов Ландау и сделать какие-то осторожные выводы. Внимательно прочитав показания Ландау несколько раз, я пришел к неожиданному для себя предположению: в показаниях нет фактов, высосанных из пальца. Если очистить их от обязательных в тех условиях риторических штампов для самооговора (типа «моя антисоветская деятельность, наша контрреволюционная группа, наша вредительская линия и т. п.») и сопоставить с тем, что мы уже знаем из других источников, то приходим к выводу, что все сообщенные Ландау события имели место.

Следуя М.Каганову и Г.Владимову, нельзя «в рамках цивилизованного сознания» предъявлять претензии к Ландау за то, что он называл некоторые фамилии участников их группы или же лиц, симпатизирующих ей — например, Капицу, Семенова и Френкеля. Это очень трудный вопрос. С одной стороны, эти фамилии, действительно, есть в собственноручно написанных показаниях Ландау, С другой— следователи скорее всего принуждали его путем многочасового конвейерного допроса давать показания именно на этих крупнейших ученых, директоров институтов и лидеров советской физики, имеющих обширные международные связи. Тем не менее, физически хлипкий Ландау продержался три месяца, не называя никого. Став давать показания, Ландау всячески старался выгородить наиболее близких ему лиц — Лифшица и Померанчука, заявляя, что он с Корецом не посвящали этих сотрудников в факт существования и деятельности «контр революционной группы» (уверен, что на самом деле было наоборот, и Ландау делился с Лифшицем едва ли не всем, что знал).

Спустя год после ареста, уже погибая от истощения, 8 апреля 1939 г. Ландау написал заявление на имя нового Начальника Следственной части управления НКВД, ближайшего сотрудника Берия Б.З. Кобулова, в котором отказался «от всех своих показаний как от вымышленных». Кавычки стоят потому, что это — строка из Справки, подписанной Кобуловым (Приложение, см. Протоколы…, документ № 9). В этот момент Ландау, естественно, ничего не мог знать об усилиях Капицы и о том, что через три недели он будет освобожден. Хотя он, вероятно, знал, что во главе НКВД Ежова только что сменил Берия, который проводит частичную реабилитацию политических заключенных, что новое начальство предлагает некоторым арестованным написать заявление о пересмотре дела, что многие пишут отказы от показаний, данных ранее, при Ежове.

Теперь об условиях пребывания Ландау во Внутренней тюрьме НКВД на Лубянке. Г.Горелик сообщает, что режим в ней был намного мягче по сравнению с тюрьмой в Лефортове и Бутырской тюрьмой, куда помещали заключенных по линии НКВД. В последних двух применяли более сильные пытки. Сам Ландау говорил о пребывании в тюрьме очень редко и мало. Вот как описывает обмен с Ландау фразами на эту тему М.Бессараб. «Однажды я спросила у Дау, что там с ним делали, в тюрьме.

— Ничего. По ночам водили на допросы.

— Не били?

— Нет, ни разу.

— А в чем тебя обвиняли?

— В том, что я немецкий шпион. Я пытался объяснить следователю, что я не мог им быть. Во-первых, быть шпионом бесчестно, а во вторых, мне нравятся девушки арийского типа, а немцы запрещают евреям любить арийских девушек. На что следователь ответил, что я хитрый, маскирующийся шпион». (Ландау молчит о листовке и событиях в УФТИ.)

Есть еще несколько штрихов, сообщенных супругой Ландау и ее племянницей, описывающих условия в камере, где содержался Ландау (эти описания отдают наивностью, но приведу их без комментариев). Бессараб сообщает следующее: «Хорошо еще, что соседи по камере научили профессора физики, как надо себя вести на допросах: ни в коем случае не конфликтовать, всячески помогать, поддакивать, идти на поводу того, кто ведет допрос. Это единственный способ избежать побоев. Следователь будет доволен, и его начальство тоже: свою работу они выполнили, как положено» [Бессараб, 2004. С. 24].

Ландау-Дробанцева пишет:

«— Даунька, что у тебя с руками? (Руки по локоть были как бы в красных перчатках.)

— Ты испугалась моих рук? Это мелочь, все пройдет, просто нарушен обмен веществ. Понимаешь, там было пшенное меню. А пшено я не ем, оно невкусное. Когда вышел приказ прекратить мое дело, я уже не ходил. Только лежал и занимался тихонько наукой» [Ландау-Дробанцева, 2000. С. 82].

Еще одна запись слов Ландау о тюрьме из последней книжки:

«Я как-то не замечал лишений в тюрьме. Много занимался, сделал четыре работы за год. Это не так уж мало.

— Тебе давали бумагу?

Нет, Корочка, я в уме запечатлел свои работы. Это совсем не трудно, когда хорошо знаешь свой предмет.

При мне приходили его друзья, спрашивали: “Тебя пытали?”

— Ну, какие это пытки. Иногда нас набивали в комнату, как сельдей в бочку. Но в такой ситуации я, размышляя о науке, не замечал неудобств» [Там же, С. 82].

Действительно, известно, что некоторые свои работы по гидродинамике Ландау сумел выполнить в тюрьме, производя в уме все расчеты. Он также рассказывал, что научился в тюрьме считать в уме тензоры (это могут оценить люди, знакомые с тензорной алгеброй, уровень абстракции в этом случае не ниже, чем при игре вслепую с шахматным мастером).

Е.Л. Фейнберг пишет: «По тогдашним временам это очень мягкое следствие. (Сравним: немецкий физик-теоретик Хоутерманс, <…> арестованный за полгода до Ландау, 11–12 января 1938 г. подвергся одиннадцатидневному непрерывному конвейерному допросу [Фейнберг, 1999. С. 290; Френкель, 1997]. Фейнберг объясняет указанную мягкость по отношению к Ландау «предположением о прямом немедленном вмешательстве Сталина <в ответ на письмо Капицы>, объясняющем сразу и многое другое: почему не тронули ни родных, ни близких учеников, и то, что к самому Ландау применяли только самые слабые из принятых тогда пыток (при такой листовке!), и «мягкий» приговор Корецу и.т.п.» [Там же, С. 293].