– Что такое «хиджра»? По Си-эн-эн только что передали, что за последние восемь недель было совершено четыре убийства хиджры.

Мне ответили после заметной паузы:

– Хиджра – это мужчина, который хочет, чтобы его принимали за женщину, мадам. Или мужчина, у которого нет... того, что делает мужчину мужчиной...

– Члена и яиц. Евнух. Спасибо.

Я уже почти четыре недели не видела евнуха. Слова на той последней открытке, которую мне прислала сестра.

Цель визита, мадам?

Весной этого года все нити, связывавшие меня с Лондоном и с Индией, начали сами собой обрываться. Несколько лет назад умерла мать. Все бабушки и дедушки умерли уже давно. Отец скончался накануне Рождества как раз тогда, когда я находилась в шестимесячной командировке в Луизиане, исполняя свою обычную роль профессионального вампира, засовывая микрофон в личную жизнь разных людей и высасывая из нее все самое интересное. Сообщение о его смерти дошло до меня только через пять недель после кремации.

Моя сестра Миранда была последней нитью, связывающей меня с Индией, и вообще с чем бы то ни было. На тот момент, когда она прислала мне то письмо из Бомбея, мы обе уже были круглыми сиротами.

Спасибо тебе за письмо о папе. Никто из наших старых знакомых не знал твоего адреса. У меня будет ребенок, мальчик. Он должен родиться во втором месяце Катурмасы. Как ты знаешь, это время благоприятно для родов, но неблагоприятно для браков. Один знакомый сказал мне, что ты работаешь над серией передач о смертной казни. Мой муж ставит индийский вариант «Бури» Шекспира. Здесь ходит слух, что он убил свою первую жену, которая должна была играть Миранду. В Бомбее очень жарко. Меня преследуют евнухи и прокаженные.

С любовью,

Миранда.

Наша переписка с Мирандой никогда не прерывалась, но ее брак с Проспером Шармой пять лет тому назад внес едва заметное отчуждение в наши отношения, словно в жизни сестры появилось нечто такое, что она хотела от меня скрыть. До меня дошло лишь известие, что она вышла замуж за кинорежиссера на двадцать пять лет старше ее, англомана, получившего образование в Оксфорде. Имя Проспер родители дали ему в честь французского литератора Проспера Мериме.

Письма от Миранды в ее новой роли второй миссис Шарма стали суше, официальнее. Я отнесла это на счет того, что для сестры наступил период сбрасывания старой кожи. Болезненно, но боль все-таки можно заблокировать в глубинах сознания. Я научилась этому достаточно давно благодаря своим отношениям с матерью. Сестра же попросту сделалась для меня еще одним языком, который я вдруг перестала понимать, еще одной потерянной страной.

В ответ на письмо Миранды, первое больше чем за год, я писала: «Евнухи и прокаженные – крайне редкое явление в Лондоне. Проспер – известный кинорежиссер, отсюда и неизбежные сплетни». И что-то еще в том же духе. С той же подчеркнутой отстраненностью, которую она демонстрировала мне со своей стороны.

Истина все-таки, наверное, заключается в том, что я не хотела пускать Миранду обратно в свою жизнь. Навсегда освободившись от семейных связей, теперь я могла творить себя только из настоящего, не оглядываясь на прошлое. Я могла даже переписывать свое прошлое, как это часто делают политики. Совсем нетрудно и вполне безопасно оказалось просто оборвать все связи раз и навсегда.

И, вероятно, подтекст моего письма Миранда поняла, потому что следующее письмо пришло только спустя несколько недель. В тот самый день, когда я отправлялась в трехнедельную поездку по Англии для съемок большой передачи о происшествиях на транспорте, я получила от нее письмо, в котором сообщалось, что она собирается поговорить с мужем начистоту. Поначалу я намеревалась сразу же написать или позвонить ей, но и тут вмешалась работа, и я вспомнила о своем первоначальном намерении через несколько недель, когда мне доставили ту последнюю, совершенно шизофреническую открытку от нее:

Помнишь, как я боялась воды и как ты учила меня плавать в ванне? Помнишь то лето, когда ты учила меня плавать уже по-настоящему? Здесь сейчас так жарко, и единственное, к чему постоянно возвращаются мои мысли, – это вода. Смешно, но вода ассоциируется у меня с беременностью. Уже целых четыре недели я не видела евнуха. Забудь, что я писала тебе раньше. Нет никакой необходимости приезжать сюда и спасать меня.

С любовью,

Миранда.

Каким-то неловким почерком с краю сестра добавила постскриптум. В нем угадывалось что-то от той, ушедшей в прошлое Миранды, как угадываются на песке очертания рисунка, уже смытого морской волной.

P.S. Если ты все-таки приедешь в Бомбей, мы сможем снова вместе поплавать. В «Брич-Кэнди». Это бассейн, построенный англичанами, но сейчас им пользуются индийцы. Он построен в форме Индии. До разделения.

Это добавление пробудило во мне один из образов, давно ушедших в самые глубокие подвалы памяти. Два ребенка плывут под водой, взявшись за руки, общаясь между собой с помощью прикосновений, которые служат им особыми знаками. Пальцами пишут слова друг у друга на ладонях. Это Миранда и я в наше последнее лето, проведенное вместе. Мы плывем, как две сросшиеся амфибии с бамбуковыми палочками в качестве дыхательных трубок.

Что-то во мне с отвращением взирало на этот образ как на порождение глупой сентиментальности, но, когда я оторвала взгляд от письма, на щеках у меня были слезы. Такое, надо сказать, стало случаться все чаще и чаще после смерти отца. Я вожу камерой по лицу грузной старушки в фартуке из пластика, труп которой нашли только на третий день, или исследую географию тела наполовину обожженного пакистанца, одиноко жившего в сыром подвале и страдавшего от бурсита, и вдруг меня охватывает немыслимое чувство утраты, словно передо мной лежит кто-то, кого я знала лично.

– Вам необходимо взять отпуск, – сказал мне недавно босс. – Плохой симптом, когда буфет, набитый пачками «Вискаса» и черствым печеньем, вызывает почти истерику.

Пока он не заговорил, я не замечала слез. Заметив их, я с удивлением подумала: а кого же, собственно, я оплакиваю?

«Каким образом можно вернуть утраченные, затопленные земли Бомбея?» – задает вопрос мой старый номер «Бомбей айленд гэзетиа». Чтобы вернуть утраченные земли, нужно осушить прошлое, то, что ушло. А часть того, что всплывает в ходе осушения, не вызывает приятных эмоций и даже пугает. А порой и воняет. Чтобы оправдать все эти усилия по возвращению утраченного, земля должна быть большим дефицитом и действительно большой ценностью.

То же самое чувствовала я и по отношению к сестре, и к поездке в Индию. Сестра и Индия слились для меня в нечто единое.

Я потратила четыре недели на то, чтобы упросить руководство телекомпании, для которой делала уголовную хронику, оплатить работу над программой о коррупции на киностудиях Бомбея.

– Только подумайте об экзотических трупах, – убеждала я своего продюсера, зная, что цинизм для него – что-то вроде зонтика от эмоций. – Мачете, укусы кобр, ритуальные убийства.

Упоминание о ритуальных убийствах все решило. Остаток моих путевых расходов покрыл заказ Би-би-си на шесть радиопрограмм по истории тропических ураганов.

Но все это были только предлоги. Истинная цель моей поездки описана в постскриптуме последнего послания сестры. Я ехала в Бомбей, чтобы восстановить разорванную карту моей семьи. Вернуть ее к тому состоянию, в котором она пребывала до разделения. Меня влек сюда мой собственный муссон, не имевший ничего общего с разницей в температуре земли и моря в тропиках.