Я увидела в окно, что снова начался дождь. Через некоторое время огни на пляже Чоупатти скрылись в тумане. Я закрыла глаза. Попыталась вспомнить, что Ашок говорил много лет назад о западной музыке, о том, что она практически всегда завершается кульминационным крещендо. «А у нас есть рага, набор нот, запись мелодии, которая может меняться в зависимости от направления ветра. И наши музыканты играют на ситаре, а мелодия, исполняемая на нем, всегда заканчивается вопросительной интонацией».

Он говорил, что попытаться записать музыку, исполняемую на ситаре, все равно что пытаться составить карту моря. Мы ставим черную точку на миллиметровой бумаге и полагаем, что, обозначив таким образом явление, овладели им. Он в нашей власти, этот участок твердой почвы на карте. Мы можем наблюдать за его эрозией, вычерчивать кривую его упадка и распада. Но звук живет и движется под этим обозначением, он всегда другой, и его невозможно поймать. Точка на карте, скажем, с широтой 15° и долготой 60°, где-то в Индийском океане, там, где начинается муссон. Есть ли что-то индивидуальное в этом участке мирового океана? Его волны рассеиваются в морской безбрежности, или же огибают планету в своих странствиях, или так и остаются в одном месте частью более обширной и более упорядоченной структуры? Каким образом волна меняется, делаясь из спокойной бурной?

Когда моя мать упала за борт, перейдя черту между способностью и неспособностью владеть собой? Виновата ли в этом Индия? Я знаю, что у отца возник интерес к проблеме хаоса вскоре после того, как он ее встретил. Он стал собирать работы Лоренца «Нерегулярность как фундаментальная особенность атмосферы», Суинни «Возникновение турбулентности в жидкости в ходе вращения», Томпсона «Граница между спокойствием и катастрофой».

– У тебя же есть всякие инструменты и компьютеры, – сказала я как-то отцу. – Почему же ты не можешь точно предсказать, когда начнется муссон?

Он пристально всматривался в даль, слегка прищурившись, словно там, далеко на горизонте, скрывалось какое-то уравнение, которое он никак не мог рассмотреть.

– Если бы мы в точности знали закон природы и ситуацию во вселенной в начальный момент, то в точности смогли бы предсказать и ситуацию в каждый следующий момент. – Он провел пальцем по свежей ране у меня на руке. – Но часто так происходит, что незначительная ошибка в оценке исходных условий приводит к катастрофической ошибке в оценке конечного феномена. В случае с турбулентностью, боюсь, любое предсказание весьма проблематично.

Тогда я не знала, что отец цитировал математика XIX столетия Анри Пуанкаре, одного из первых ученых, заинтересовавшихся проблемой хаоса. Мы обсуждали непостоянство муссона, но, возможно, подразумевали и непредсказуемость поведения моей матери. Эти беседы научили меня тому, что идея абсолютного порядка чужда нестандартной стороне этого мира.

Я подошла к конторке из красного дерева, где под стеклом лежали золотые монеты и медали. Хотелось удостовериться, что исходные мелкие просчеты при изготовлении первых подделок проявятся в виде грандиозных ошибок при сравнении с подлинником. Но прежде чем я дошла до конторки, в глаза мне бросилась статуя Сканды на полке рядом с книгами и маленьким бронзовым Шивой. Сами в своем рисунке придал этой фигурке те монументальные черты, которые у Сканды явно отсутствовали. Во всем остальном статуэтка была как две капли воды похожа на ту, что мне дала Бина, вплоть до изгиба левой брови божка, придававшего его лицу недоуменное выражение. Красный мел великолепно имитировал крапчатый песчаник. Гулаб не выдумывал. Сами действительно здесь бывал и стоял на том же месте, на котором теперь стою я. А этот бронзовый Шива представлен в виде тени Сканды на одном из первоначальных набросков.

Я придвинула поближе одну из настольных ламп и вынула из сумки «Минолту», чтобы сделать несколько фотографий под разным углом. Когда я закончила, я продолжала ощущать в этом божке какое-то странное несоответствие, нечто такое, это озадачивало меня и суть чего я никак не могла нащупать.

Я вижу сон о смысле грома. Тот, кто был живым, ныне мертв. Живые теперь умирают... Нет воды, остались лишь камни. Пустыня.

Голос Миранды за дверью:

– Ерунда, Таскер. Меня не интересует, что сказал Проспер.

– Миранда? – зову я.

Звук шагов, стук двери.

– Ты что, заперлась, Роз?

Я попыталась открыть дверь со своей стороны.

– Она, должно быть, застряла.

Голос Таскера:

– Это приказание господина Проспера, мадам. Он сказал, что мисс Розалинда должна быть заперта до его возвращения.

Дворецкий говорит очень тихо, почти шепотом.

– Понимаю, – отвечает Миранда. – Ну, теперь-то вы можете выпустить мою сестру, Таскер. Я могу поручиться, что она не причинит вам никакого вреда.

Меня потрясли перемены в Миранде. Ее черты заострились. Живот вырос до такой степени, что узкая спина согнулась от непосильного напряжения, слово натянутая тетива. Радости материнства... Мне страшно захотелось хоть чем-то ей помочь, но я не знала, с чего начать.

– Миранда, ты чудовищно выглядишь. Что случилось?

– Ты спрашиваешь, что случилось? Моя сестра исчезает из больницы, обвинив моего мужа в убийстве своего сына-евнуха, и теперь хиджры ставят мелом свой знак на нашей двери.

– Знак мелом? – переспросила я, чувствуя, что Миранда совсем не похожа на ту сестру, которую я знала.

Исчезла мягкость, уступив место чему-то более жесткому и менее благоразумному.

– Так поступают хиджры, когда на их территории рождается ребенок мужского пола. – Она отвернулась и тяжело опустила руку на стол. – Они ставят знак мелом на двери и потом возвращаются в день наречения ребенка именем и устраивают непристойные представления, смотрят на его гениталии и угрожают, если не откупишься от них деньгами.

– Они не станут этого делать, Миранда. Чем они могут тебе угрожать? И откуда им может быть известно, где ты живешь?

– Все им известно. – Ее голос становился громче. – Каждая хиджра-гуру контролирует окрестности, в которых проживает. Ее «чела», ученики, непрестанно прочесывают жилые кварталы и родильные дома в округе в поисках новорожденных мальчиков. Им нужен мой сын.

– Миранда, неужели ты веришь в этот бред?

Но Миранда уже не способна внимать доводам здравого смысла, впрочем, в этом она не так уж и отличается от большинства беременных женщин. Неуклюже обняв ее, я начала бормотать что-то успокаивающее, попутно размышляя, так ли должна вести себя сестра в подобной ситуации.

– Я хочу есть, – сказала Миранда, перестав плакать. – Я постоянно хочу есть. У меня такое ощущение, будто моим телом завладел какой-то чуждый инопланетный организм.

Таскер воспринял ее слова как приказ пойти на кухню. Оттуда он вернулся, держа в руках поднос с яйцами, сваренными вкрутую, бананами в йогурте, тарелкой с золотистыми манго, эдвардианским серебряным чайником и вазочкой с оранжево-розовой мякотью, из которой торчала серебряная ложечка.

– Только что приготовленные манго, – сказал он гордо. – Кушайте их ложечкой.

На чайнике был выгравирован инициал "С".

– Что значит это "С", Таскер?

Он бросил взгляд на Миранду.

– Инициал семьи первой миссис Шармы, – ответил он.

Миранда жестом обвела комнату.

– Большая часть всех этих вещей принадлежит... принадлежало ее семье. – Она улыбнулась. – Я всегда говорю Просперу, что, если настанут совсем плохие времена для его студии, мы сможем распродать эти безделушки. Я устала от постоянного соперничества со славным прошлым.