Он усмехнулся.

– Как вы любите метафоры, моя милая девушка. – Он бросил взгляд на часы. – Мне не хотелось бы торопить вас, однако вы сами говорили...

Я поднялась.

– Да. Извините, если отняла у вас время. Спасибо, вы мне очень помогли.

Он улыбнулся немного загадочной улыбкой.

– Неужели? Мне очень приятно это слышать. – Пожимая мне руку на прощание, он пристально посмотрел мне в глаза. – У вас больной вид. Вы, видимо, плохо переносите сезон дождей.

Поначалу я никак не могла найти изображение маленького цветка на заполненных людьми магазинчиках вокруг старого комплекса кинотеатра «Голиаф».

Крошечную лавчонку легко было совсем не заметить: она была чуть пошире входа, узкая и темная, совсем без окон. Среди соседних лавок она выделялась только своеобразием рекламной вывески с цветком. Не характерным для Индии очаровательным, но грубоватым творением народного искусства, а элегантной, несомненно европейской, розой на длинном стебле. Я протиснулась между шкафами с товаром к столу и позвонила в стоявший на нем колокольчик. С меня градом катился пот от чудовищной духоты. Появился человек, столь же худой и узкий, как и магазин.

– Я ищу Гула, – сказала я. – Я знакомая Сами.

Узкий человек что-то промычал в ответ и исчез.

– Он практически не говорит по-английски, – послышался голос из-за стола.

Затем передо мной мелькнула тень, и я увидела прокаженного на скейтборде.

– Я – его голос и его словарь, – сказал прокаженный. Он говорил с явно выраженным американским акцентом. – А вы та самая дама из Би-би-си?

– А вы, должно быть, Гул? – Я более пристально взглянула на него. – Кажется, я вас откуда-то знаю.

– Меня зовут Гулаб, как конфеты с сиропом. Но Сами называл меня Гул, что значит «роза». Я видел вас у отеля «Тадж-Махал», куда я иногда хожу просить милостыню. И на пляже Чоупатти. В то утро, когда вы беседовали там с полицейскими, я возлагал цветы на место, где нашли тело Сами. И потом тоже. Пляжный художник – мой друг. Сами тоже был моим другом. И даже больше чем другом. Мы познакомились много лет назад. Он приносил мне объедки из кухни «Тадж-Махала», где тогда работал. Он был моим учителем. Я любил его. – Он произнес это очень просто без какого-то пафоса в голосе. – Сами всем нам давал надежду.

– Гулаб.

Где-то в глубинах моей памяти мелькало его лицо.

– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[19]. Меня научил этому Сами. Мои родители назвали меня так до того, как... – Он указал на свое изуродованное тело.

– Вы хорошо говорите по-английски. Но с американским акцентом.

– Этому акценту я научился у хиппи в шестидесятые годы. Как вы думаете, сколько мне лет? – Его лицо было таким же бугристым, как топографическая карта холмистой местности. К счастью, он не стал дожидаться ответа, который прозвучал бы либо неискренне, либо грубо. – Мне пятьдесят семь. И за все эти годы только Сами обходился со мной как с человеком.

– А что вам известно о фотографиях Сами? – спросила я.

Морщинистое и бугристое лицо еще больше сморщилось от горя.

– Я знаю только, что это были сексуальные фотографии и что из-за них он и погиб. Вот и все. В течение нескольких последних лет Сами вел такую жизнь, о которой я практически ничего не знал.

«Меня преследуют евнухи и прокаженные», – писала мне когда-то сестра.

– Значит, это не вы вместе с Сами беспокоили мою сестру Миранду Шарму своими преследованиями?

Гулаб опустил глаза:

– Это был я. И мне стыдно за это. Но я ходил с Сами только один раз. И теперь очень сожалею об этом.

– Возможно, ваше имя произносил Сами, умирая. Я думала, вы знаете, где находятся фотографии.

– Если бы я знал, то давно бы отдал их тем людям, которые хотят их заполучить. Многим здесь хочется найти себе другое жилище, как этого хотел и я. Но за это не стоит умирать. Сами же вселял в нас иллюзию, что мы обладаем некой силой. – Он исчез в темных глубинах лавчонки, а затем появился снова с цветастой папкой в руках. – Единственное, что у меня осталось от него, – это картинки, которые он рисовал для меня.

Внутри папки лежали рисунки, сделанные той же рукой, что и мое изображение Сканды. Рисунки, хранившиеся у Гулаба, сделаны на миллиметровой бумаге, каждая фигура очень точно вымерена, словно художник планировал затем делать увеличение.

– Сами вас когда-нибудь рисовал? – спросила я, пытаясь поймать ускользающие от меня связи и задаваясь вопросом, не было ли одно из лиц на полях украденной книги лицом Гулаба.

– Это вас удивляет? – Он улыбнулся, и рифленая поверхность его лица сморщилась сразу во всех направлениях, сделав его похожим на мордочку пекинеса. – Мы ведь одно время были очень близкими друзьями. Но другие рисунки я храню дома. Если вы хотите их посмотреть, я с удовольствием покажу их вам.

– Вы живете здесь неподалеку?

– В Джехангир-Бауг, одной из колоний скваттеров на окраине Бомбея.

– В таком случае сегодня вечером я уже к вам не поеду. Как насчет завтрашнего дня? Как с вами можно связаться?

– Приходите утром к телеграфу рядом с громадным рекламным плакатом на Кэделл-роуд. Я там вас буду ждать.

– А как мне найти это место?

Гул рассмеялся:

– О, это совсем несложно. Я живу рядом с громадной доской объявлений. И все таксисты знают дорогу, так как она находится на краю Джехангир-Бауга, где гонят самый лучший в Бомбее самогон. Вы, как подъедете туда, сразу почувствуете его аромат. Он настолько хорош и настолько прибылен, что все наши хижины уже электрифицированы. А некоторым удается даже, пожив месяцев девять в Бомбее и поварив это время самогон, затем вернуться в родную деревню и на заработанные таким образом деньги купить клочок земли. Но не моим родителям, которые до сих пор находятся в руках бессердечного самогонного магната.

– Во сколько мы с вами встретимся?

Он бросил на меня удивленный взгляд:

– Приезжайте утром в любое удобное для вас время. А я вас найду.

Сатьяджит Рей говорил, что кино как искусство ближе к западной музыке, чем к индийской, так как в Индии не существует традиции неизменного, четко направленного времени. Музыка в Индии основана прежде всего на импровизации. Одно и то же произведение может исполняться и два часа, и пятнадцать минут.

«Она не имеет ничего общего с сонатой или симфонией, у которых есть четко определенное начало и конец независимо от личности дирижера», – говорил Рей. Продолжительность индийской песни зависит от настроения музыканта, температуры, времени суток. Индийскую музыку можно сравнить только с джазом.

Но кино как вид искусства заключено в строгие временные рамки. Я подумала о фильме, который снимал Проспер, о том, как далеко продвинулась его работа и где находился режиссер, когда два подонка насмерть замучили Сами.

«Жена бросается в объятья мужа, хоть грех его ей хорошо известен...» Меня преследовала мысль о том, что Миранде известно о преступлениях мужа. Или наполовину известно, ведь она и сестрой была мне наполовину. Возможно, она признается себе в этом только в те ночи, когда ощущение жизненной тщеты накрывает ее тяжелым и душным пологом.