Фрик совершенно не представлял себе, как можно рассказать кому-либо обо всем этом безумии, тем более циничному копу, который многократно общался с фантазерами и терпеть не мог вранья. Вот и получалось, что, не сказав мистеру Трумэну правду при их предыдущей встрече, Фрик вырыл себе яму, точно так же, как рыли ее себе глупые люди в глупых полицейских сериалах, что невинные, что виновные.

«Ничего, кроме беды, вранье тебе не принесет».

Да, да, да.

Единственным доказательством его истории была мятая фотография миловидной женщины с доброй улыбкой, которую сунул ему в руку мужчина из зеркала.

Он посмотрел на дверь квартиры мистера Трумэна.

Посмотрел на фотографию.

Фотография ничего не доказывала. Он мог получить ее от кого угодно, взять где угодно.

Если бы мужчина из зеркала дал ему волшебный перстень, который позволял превращаться в кошку или двухголовую жабу, одна голова которой разговаривала бы на английском, вторая — на французском, а задница исполняла песни Бритни Спирс, вот это было бы доказательством.

А фотография ничего не значила. Всего лишь мятый кусок глянцевой бумаги. Всего лишь портрет миловидной женщины с удивительной улыбкой, незнакомки.

Расскажи Фрик о случившемся на чердаке, мистер Трумэн подумал бы, что он накурился травки. И он полностью и окончательно лишился бы доверия мистера Трумэна.

Не постучав, мальчик отвернулся от двери. К одиночеству он привык, но иногда так хочется почувствовать рядом чье-то крепкое плечо.

Глава 45

Съев большую часть китайского обеда, освежив свои знания о самых темных углах Палаццо Роспо, выбросив остатки еды, Корки Лапута налил второй стакан «Мартини» и, поднявшись на второй этаж, вернулся в дальнюю спальню для гостей, где лежал Вонючий сырный парень, такой истощенный, что даже голодные стервятники не сочли бы его достойным внимания я остались бы на ветке или продолжали парить в вышине, высматривая другую добычу.

Корки прозвал своего пленника Вонючим сырным парнем, потому что после многих недель пребывания в кровати, немытый, он приобрел характерный запах, свойственный некоторым особо выдержанным сырам.

Прошло уже много времени с тех пор, как Вонючки справлял большую нужду. И запахи, связанные с деятельностью кишечника, ушли в прошлое.

Как только пленник появился в его доме, Корки вставил ему катетер, так что на простыню за все время его пребывания не упала и капля мочи. Трубка катетера вела к стоявшей за кроватью стеклянной бутыли в один галлон[44], сейчас заполненную только на четверть.

И источниками этого острого, кислого запаха служили вызванный страхом и высыхающий на коже пот, который тело выделяло день за днем, неделя за неделей, и природные кожные масла, которые аккумулировались так долго, что прогоркли. Обтирание влажной губкой не входило в перечень услуг, предоставляемых Корки.

Войдя в спальню, он поставил стакан с «Мартини» и взял с прикроватного столика баллончик дезинфицирующего спрея с запахом сосновой хвои.

Вонючка закрыл глаза, зная, что за этим последует.

Корки стянул одеяло и простыню к изножью кровати и щедро спрыснул напоминающего скелет пленника с головы до ног. Простой и эффективный способ ослабить неприятный запах до приемлемого уровня на период их вечерней беседы.

У кровати стоял удобный, высокий, такой же, как в барах, стул, с мягким сиденьем и спинкой. Корки вспорхнул на свой насест.

Высокая, из дуба, подставка под декоративное растение служила столом. Глотнув «Мартини», Корки поставил на нее стакан.

Какое-то время смотрел на Вонючку, не говоря ни слова.

Разумеется, молчал и Вонючка, потому что на собственном горьком опыте узнал, что у него нет права начинать разговор.

Да и к тому же от когда-то зычного голоса осталось совсем ничего, жалкий шепот, умирающий больной туберкулезом и то мог говорить громче. Хриплый и скрипучий, прямо-таки голос песка, гонимого ветром по древнему камню. В эти дни звук собственного голоса пугал Вонючку, да и каждое слово вызывало боль. Поэтому вечер от вечера он говорил все меньше.

Поначалу, чтобы его крики не привлекли внимание соседей, Корки залеплял рот Вонючки липкой лентой. Необходимость в ней давно отпала. Кричать Вонючка более не мог.

Изначально, пусть и полупарализованного действием наркотиков, Вонючку приковывали к кровати. Но по мере того, как тело усыхало, а физическая сила уходила, цепи оказались лишними.

В отсутствие Корки в раствор глюкозы добавлялся наркотический компонент, обеспечивающий покорность пленника, гарантия того, что даже в таком состоянии он не попытается бежать.

По вечерам пленник получал только питательный раствор, чтобы на время беседы сохранялась ясность ума.

И теперь его переполненные страхом глаза пытались не смотреть на Корки, но их, словно магнитом, тянуло к нему. Пленник лежал в ужасе от того, что могло произойти.

Корки ни разу не ударил этого человека, не прибегал к физической пытке. И не собирался.

Словами и только словами он разбил сердце пленника, растоптал его надежды, порушил самоуважение. Словами он намеревался лишить его разума, если, конечно, Вонючка уже не сошел с ума.

Звали Вонючку Максвелл Далтон. Он был профессором английского языка и литературы в том же университете, где до сих пор преподавал Корки.

Корки говорил о литературе с позиций деконструктивиста, вселяя в студентов веру, что язык никоим образом не может точно описывать бытие, потому что слова объясняют только другие слова, но ничего реального. Корки учил, что для любого написанного текста, будь то роман или закон, каждый человек есть единственный судия того, о чем говорит и что означает написанное, что все истины относительны, все нравственные нормы — обманные толкования религиозных и философских текстов, в действительности не имеющие другого значения, помимо того, которое хочет придать им каждый человек. Эти идеи несли в себе огромный разрушительный заряд, и Корки гордился своей работой учителя.

Профессор Максвелл Далтон был традиционистом. Он верил в язык, значение, цель и принцип.

Десятилетия коллеги Корки, придерживающиеся аналогичных взглядов, контролировали кафедру английского языка и литературы. В последние несколько лет Далтон попытался поднять мятеж против бессмысленности, бесцельности.

И стал помехой, угрозой триумфу хаоса. Восхищался произведениями Чарльза Диккенса, Т.С. Элиота, Марка Твена. Отвратительная, гнусная личность.

Спасибо Рольфу Райнерду, последние двенадцать недель, даже чуть больше, Далтон провел на этой кровати.

Когда Корки и Райнерд поклялись, что вместе бросят вызов миру, организовав тщательно спланированное нападение на охраняемое поместье Ченнинга Манхейма, они также согласились, что в доказательство серьезности своих намерений каждый должен совершить тяжкое преступление в пользу сообщника. Корки выпало убить мать Райнерда, актеру — похитить Далтона и передать его Корки.

Помня о том, что намерение убить свою мать с минимумом крови столь легко сменилось непреодолимым желанием превратить ее голову и тело в кровавое месиво, которое он и осуществил с помощью каминной кочерги, Корки достал пистолет, выйти на который полиция не могла, чтобы избавиться от Мины Райнерд быстро и профессионально, выстрелом в сердце, не заливая весь дом кровью.

К сожалению, в то время он не был метким стрелком. И первая пуля поразила не сердце Мины, а ногу.

Миссис Райнерд начала кричать от боли. По причинам, в которых Корки не удалось разобраться до сих пор, вместо того, чтобы вновь воспользоваться пистолетом, он вдруг осознал, что наносит удар за ударом антикварной мраморной лампой с бронзовыми фигурками, которую, кстати, серьезно повредил.

Потом он извинился перед Райнердом за порчу части наследованного тем имущества.

Верный своему слову актер вскорости похитил Далтона. Привез потерявшего сознание профессора в эту самую спальню, где Корки подготовил бутыли с питательным раствором и наркотики, призванные подавить способность Далтона к сопротивлению в первые недели заключения, когда у профессора еще хватало физических сил.

вернуться

44. 1 американский галлон = 3,785 л.