С того самого момента он методично морил коллегу голодом, держа его на внутривенном кормлении. Поступающих из капельницы питательных веществ хватало лишь на то, чтобы поддерживать в профессоре жизнь. И вечер за вечером, а иногда и по утрам, он подвергал Далтона жестокой психологической пытке.

Добрый профессор верил, что его жену, Ракель, и их десятилетнюю дочь, Эмили, похитили вместе с ним. Он думал, что их держат в других комнатах этого дома.

День за днем Корки рассказывал Далтону, каким оскорблениям, надругательствам, пыткам подвергал он накануне очаровательную Ракель и нежную Эмили. Находил самые образные, жестокие, грязные слова.

Порнографические выдумки давались Корки на удивление легко и выходили на редкость затейливыми. Его даже удивил и порадовал вновь открывшийся талант. А еще больше его удивила готовность Далтона принимать на веру его истории, корчиться от горя и отчаяния, слушая их. Если бы он, Корки, действительно уделял время трем пленникам, не забывая о повседневных делах, а потом совершал по отношению к Ракель и Эмили хотя бы малую толику тех жестокостей, которые столь живо описывал, то наверняка стал бы таким же тощим и слабым, как и лежащий на кровати голодающий.

Мать Корки, экономист и яростный боец внутрифакультетских битв, изумилась бы, узнав, что ее сын нагнал на одного своего коллегу ужас, о котором она не могла и мечтать. Она никогда не сумела бы разработать и реализовать столь сложный и умный план, с помощью которого ему удалось сокрушить Максвелла Далтона.

Мотивацию матери определяли зависть и ненависть. Корки не знал зависти, не знал ненависти. Его мотивацией было построение нового мира через анархию. Она хотела уничтожить лишь кучку врагов, тогда как он намеревался уничтожить всё.

Успех зачастую приходит к тем, кто ставит перед собой более масштабные задачи.

И теперь, завершая необычайно удачный для него день, Корки минут десять просидел на высоком стуле, смотрел на высохшего профессора и маленькими глотками пил «Мартини», позволяя нарастать напряженности. Днем, занимаясь своими делами, оказываясь под дождем и укрываясь от него, Корки нашел время придумать невероятно жуткую историю, призванную наконец-то отправить Далтона за черту, отделяющую здоровую психику от безумия.

Корки намеревался рассказать профессору, как он убил его жену, Ракель. Учитывая нынешнее состояние пленника, такая байка, должным образом преподнесенная, могла вызвать и обширный инфаркт.

А если профессор сумел бы пережить эту ужасную весть, утром он бы сообщил ему об убийстве дочери. Возможно, второй шок его бы и добил.

Так или иначе, Корки собирался отделаться от Максвелла Далтона. Он уже выжал из ситуации максимум удовольствия, и теперь хотелось чего-то новенького.

А кроме того, пришла пора освобождать комнату для нового постояльца, Эльфрика Манхейма.

Ночь на Луне, холодной и покрытой кратерами, представлялась Фрику менее одинокой, чем эта, которую ему предстояло провести в особняке Манхейма.

В доме слышались только его шаги, дыхание, поскрипывание петель, когда он открывал очередную дверь.

Снаружи доносился ветер, то угрожающий, то меланхоличный, о чем-то спорящий с деревьями, испытывающий на прочность карнизы, колотящийся о стены, бурно протестующий из-за того, что его не впускают в дом. Дождь сердито стучался в окна, потом, молчаливо плача, стекал вниз.

Какое-то время Фрик верил, что непрерывное движение для него безопаснее сидения на одном месте, где невидимые силы могли сжимать вокруг него свое кольцо. Кроме того, ему казалось, что, находясь на ногах, он сможет быстрее убежать от врага.

Его отец полагал, что по достижении шести лет ребенка более нельзя укладывать спать в какое-то установленное время, он должен сам найти свой биологический ритм. Вот почему последние годы Фрик ложился спать, когда хотел, иногда в девять часов, иногда в полночь.

Но вскорости, бесцельно бродя по дому, зажигая перед собой свет и оставляя его включенным, Фрик почувствовал, что очень устал. Он-то думал, что не будет спать всю оставшуюся жизнь, во всяком случае, до восемнадцати лет, когда ребенок официально становится взрослым, точно не будет, опасаясь, что Молох, поедающий детей бог, может в любой момент выйти из зеркала, но страх, как выяснилось, изматывал так же, как тяжелый труд.

Его пугало, что, присев на первый попавшийся стул или диван, он может заснуть там, где окажется наиболее уязвимым. Он решил уже вернуться в западное крыло первого этажа и свернуться клубочком напротив двери квартиры Трумэна. Впрочем, если бы мистер Трумэн или кто-то из Макби нашел его там, то приняли бы за трусишку, и тем самым он опозорил бы родовую фамилию.

В итоге Фрик пришел к выводу, что наилучшее убежище — библиотека. Среди книг он всегда чувствовал себя уютно. И хотя библиотека находилась на втором этаже, таком же безлюдном, как третий, там не было зеркал.

Его встретило дерево ангелов.

Он отпрянул от многокрылого множества.

А потом понял, что на этой рождественской ели нет ни единого сверкающего украшения, сквозь которое некая злобная тварь из другого измерения могла бы попасть в этот мир или наблюдать за ним из своего.

Более того, висящие на ветках ангелы, похоже, говорили ему, что здесь он под защитой и может чувствовать себя в полной безопасности.

Просторное помещение украшали декоративные урны, вазы, амфоры и статуэтки из веджвудского базальта или фарфора династии Хань с сюжетами периода империи. Черный базальт не блестел, да и фарфор за две тысячи лет стал тусклым, и Фрик как-то не задумывался над тем, что древняя статуэтка лошади или кувшин для воды, сработанные до рождения Христа, могли служить замочной скважиной, сквозь которую получило бы возможность следить за ним некое жуткое создание из соседнего измерения.

Дверь в дальнем углу библиотеки вела в туалет. Стулом с высокой спинкой Фрик надежно заблокировал ее, не решившись предварительно открыть, потому что над раковиной в туалете висело зеркало.

Принятые меры предосторожности привели к появлению новой проблемы, с которой он, однако, быстро справился. Ему хотелось пописать, вот он и облегчился на ближайшую пальму.

Обычно, справив естественные потребности, он всегда мыл руки. На этот раз пришлось пойти на риск подхватить какую-нибудь ужасную болезнь, возможно, даже чуму.

В библиотеке стояло более двадцати пальм в бочках. Он решил мочиться только на одну, чтобы не погубить весь библиотечный тропический лес.

Вернулся к рождественской ели и батальону ангелов-часовых. Действительно, безопасное место.

Среди кресел и скамеечек для ног стоял и диван. Фрик уже собрался завалиться на него, когда тишину разорвал веселый, услаждающий слух ребенка звук, наиболее подходящий для спален новорожденных и маленьких детей.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Телефон находился на письменном столе, который миссис Макби называла исключительно escritoire[45]. Фрик наблюдал, как при каждом звонке зажигается индикаторная лампочка на его личной линии.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

Он ожидал, что на третьем звонке мистер Трумэн снимет трубку.

« Ооодилии-ооодилии-оо».

Мистер Трумэн на третий звонок не отреагировал.

Телефон зазвонил в четвертый раз. В пятый.

Не включился и автоответчик.

Шестой звонок. Седьмой.

Фрик не снимал трубку с рычага.

«Ооодилии-ооодилии-оо».

В своей квартире Этан достал из шкафа все шесть черных коробок и расставил на столе в порядке их поступления.

Выключил компьютер.

Телефон стоял под рукой, так чтобы он мог ответить на звонок по линии Фрика, если таковой последует, и видеть индикаторную лампу линии 24, на случай, что кто-то вновь позвонит по ней. Похоже, из мира мертвых звонили все чаще, его это тревожило, хотя он и не мог даже себе объяснить почему, и ему хотелось держать ситуацию под контролем.