Роковой день для полковника Кутепова начался, когда сам он ещё спал. Другие не спали и думали и говорили о нём. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов рано утром вызвал капитана Зайцевского, занимавшего в штабе округа должность непонятную, но значительную — подчинялся лично генералу, для которого у него всегда было наготове доброжелательно-сочувственное выражение лица, других же как бы не замечал.

   — Павленков опять настаивает на том, чтобы Кутепова назначить командиром карательного отряда, — сказал генерал Зайцевскому. — Вы же знаете обстановку: Волынский и Литовский полки восстали. Государственная дума отказалась выполнить Указ о роспуске. Конечно, действовать надо решительно, однако карательный отряд... Полковник Кутепов...

   — Ваше высокопревосходительство, Павленков совершенно прав. Именно карательный отряд! Услышав эти слова, солдаты поймут, что их ждёт, и немедленно вернутся в казармы. А Дума без солдат...

Зайцевский презрительно шевельнул усами, приличествующими верному слуге государя императора.

   — Для потомственного русского дворянина быть начальником карательного отряда... скажем, не очень лестно. А у Кутепова отговорка: он в отпуске, его полк на фронте.

   — Павленков, ваше высокопревосходительство, наверное, и сам не догадывается, насколько, точно подсказана им кандидатура. Кутепов не откажется и будет расстреливать бунтовщиков решительно и беспощадно.

   — Но потомственный русский дворянин... — опять усомнился Хабалов.

   — Ваше высокопревосходительство, как вам известно, я по службе знаю то, что не знают другие, в том числе и о высших офицерах. Заявляю ответственно: Кутепов — не потомственный русский дворянин. И он вообще не Кутепов. Закон, правда, соблюдён: его усыновил потомственный русский дворянин Павел Кутепов, и полковник обладает всеми правами, однако в действительности он сын некоего умершего личного дворянина Константина Тимофеева. Подробности о Тимофееве я ещё не выяснил, но ведь известно, что личным дворянином по случайности может стать любой проходимец: донос напишет или в драке поможет хорошему человеку — получит орден и личное дворянство. Кутепов-Тимофеев учился в Архангельской гимназии, в Петербургское юнкерское училище попал из вольноопределяющихся, уже когда ему было более 20 лет. Там откровенно выслуживался. При своём небольшом росте получил в училище фельдфебеля. Его однокашник рассказывал, что он был весьма драчлив и бил крепко. После училища участвовал в японской войне, но наград не заслужил.

   — Лев Борисович, вы заставили меня задуматься. Пожалуй, кандидатура подходящая.

   — Разумеется! Он постоянно чувствует свою несостоятельность рядом с блестящими дворянами-гвардейцами. В Преображенский полк попал случайно — там была некая история с массовой жалобой солдат, не помню точно. Кто такой Кутепов, например, по сравнению со своим однополчанином князем Хованским? Ни родства, ни связей, ни имущества. Надежда только на успехи в службе. Он охотно примет карательный отряд и будет действовать решительно и беспощадно.

   — М-да... Мне почему-то вспомнился эпизод из Французской революции. Там тоже искали командира карателей и нашли неизвестного генерала маленького роста. Нашли Бонапарта.

   — Э-э... — Зайцевский пренебрежительно махнул рукой. — Бонапарт нам не грозит. Кутепов в японской войне себя не проявил. Академию Генштаба не окончил, а сейчас на фронте, кроме личной храбрости, ничего не показывает.

   — Решено. Я, Лев Борисович, не стану напоминать о том, что всё известное вам может быть известно лишь мне. Пригласите на 10 часов всех вчерашних. И пошлите машину за Кутеповым.

Из полка позвонили, когда Кутепов ещё спал. Старшая сестра Раиса вошла в спальню и с испуганным лицом сказала, что звонит Макшеев и сообщает о беспорядках в казармах, что будто бы по всему городу бунтуют солдаты, добавив, что поручик Дымников уже ждёт.

   — Доигрались, доболтались, Фёдора Ивановна, — бормотал Александр Павлович любимую присказку, одеваясь.

Кутепов пригласил поручика к завтраку, предупредил о серьёзности обстановки. Молодой человек ему определённо нравился, и было в этой симпатии нечто от старой, ещё детской неистребимой зависти провинциала к столичному аристократу.

Мундир у Дымникова вычищен, галифе отутюжены, сапога сияют, шпоры — «савельевский звон» — сверкают. Всего несколько шагов по паркету, и сразу видно, что знает, как шенкелями держать лошадь. Правда, в ярко-сером февральском свете обнаружились некоторые следы беспокойной ночи: синяки в подглазьях, покрасневшие белки. Полковник, холостяк и почти аскет, не осуждал увлечения офицерской молодости.

На улице питерская предвесенняя сырость забралась за воротник. Леонтий кутался в шарф и мучительно думал: не ошибся ли? Мог бы заболеть и отсидеться у родителей — сменил бы мундир на студенческую куртку. Но долги! Вчера Васька срочно требовал отдать, пока из-за беспорядков не упал рубль. Напившись, Васька кричал, что он за революцию, называл себя потомком декабриста, приставал к Лёньке, подло шутил, что «в счёт погашения долга», правда, когда разошлись по комнатам, — через двери всё слышно, — честно трудился всю ночь со своей Машкой.

Полковник, взглянув на окаменевшее лицо поручика, наконец понял, почему Дымников иногда вызывает у него неприятное чувство: временами этот красивый офицер похож на убийцу Пушкина Дантеса на известном портрете.

Извозчик подкатил на удивление быстро. На Васильевском — тишина. Когда ехали мимо дворца Меншикова, полковник, прервав молчание, сказал:

   — Император Пётр и Меншиков во время парадов гвардии обходили строй, и Его Величество сам наливал чарку водки каждому солдату. А знаете, поручик, любимый напиток императора Петра Алексеевича? Флин — гретое пиво с коньяком и лимонным соком.

Дымникова вовсе не интересовало прошлое, его волновал предстоящий день — не из-за пустяков же вызвали полковника в казармы. Переехали Неву, покрытую тающим грязно-зелёным льдом. Дворцовая набережная встретила тёмной шевелящейся толпой. Ещё не так всё страшно: люди жались к стенам, освобождая дорогу, на офицеров смотрели с любопытством. Картузы, платочки, сапоги.

   — Понедельник, а они гуляют, — сказал извозчик, — забастовщики.

   — Вы не знаете, поручик, сколько сейчас бастующих в городе? — спросил полковник.

   — В субботу было около двухсот тысяч, а сегодня я газету не нашёл — «Новое время»[3] не вышло.

Александровская колонна тонула в тучах. Площадь, зажатая между низким густо-серым небом и такого же цвета стенами зданий, наполовину была зачернена толпой. На несколько винтовочных выстрелов эта масса ответила волнообразным тревожным движением. Извозчик остановил лошадь, и стали слышны неразборчивые выкрики, доносящиеся почему-то не из толпы, а откуда-то со стороны или сверху: «...авие!.. Долой..ой!..ой!.. Царское!..»

   — Стреляют солдаты возле Адмиралтейства, — сказал Дымников. — В воздух. Для шума.

   — У вас хороший глаз, поручик, — одобрительно заметил полковник.

   — Артиллерийским наблюдателем был под Перемышлем.

   — Мы с вами ещё повоюем. Разгоним эту сволочь. Поехали. Офицеров они боятся тронуть.

«Пока боятся», — подумал Дымников. Он с тоской надеялся, что полковник вдруг решит собрать запасные роты полка и немедленно отправиться с ними на фронт. Или, наоборот, вызовет полк с фронта сюда, а с приказом пошлёт его. Поручик на миг представил, как на вокзале сразу зайдёт в ресторан...

Тяжёлый туман шёл от Невы, стирая краски, покрывая и людей, и стены, и крыши серым одноцветьем. Всё это беспорядочное, серое, сырое, неясно шумящее, сжимаемое толпами, ещё нерешительными, не осознающими себя, не нашедшими цели — всё было сплошным нетерпеливым ожиданием чего-то решающего и страшного.

Когда подъезжали к казармам, полковник кратко объяснил задачу: солдат построить, напомнить присягу, арестовать зачинщиков.