— Всем огонь по предателю! — скомандовал Кутепов и выстрелил сам.

Винтовки захлопали почти залпом. Вася Муравьев упал, простреленный сразу несколькими пулями.

   — Нашего поручика убили! — закричали там, возле дергающегося в предсмертных судорогах тела. — Бей их! Бей царских кровососов!..

Вновь на Литейный выбежали солдаты. Уже не толпа, а боевой рассыпной строй. Открыли бешеный огонь из винтовок, а с крыши Сергиевского собора гулко зачастил пулемёт. Карательного отряда не стало.

Часть солдат-преображенцев вместе с офицерами бросились во дворец-госпиталь. Втащили с собой и мешки с продуктами. Вот и пришло время пообедать. Женщины в тёмных платьях и белых фартуках показали свободные комнаты. Смотрели опасливо, недоброжелательно.

Кутепов и здесь остался отцом-командиром: попросил, чтобы его провели по палатам, где лежат раненые из отряда. Дымников и другие офицеры пошли с ним. В палате на втором этаже умирали два прапорщика из Семёновского полка. Кутепов, сев у их кроватей и глядя в невидящие глаза, на бледные заострённые лица, слушая невнятный бред, говорил что-то успокаивающее.

С усталым безразличием Дымников вышел в коридор. К нему кинулись встревоженные сёстры милосердия. «Там солдаты, на улице... — взволнованно и невнятно говорили они. — Если найдут здесь здоровых, то мы не знаем... Они грозились...» — «Я здоров и сейчас уйду, — сказал им Леонтий. — А об остальных — к полковнику. Он в той палате...» Поручик нашёл пустую палату, выходящую окнами на Литейный, и, не включая свет, подошёл к окну. Совсем близко, внизу, в чёрной луже, наполовину расплавленной огнём фонаря, лежал Муравьев. Возле него сгрудились солдаты. Некоторые сняли папахи. Дымников узнал светловолосого Кирпичникова, рядом с которым стоял солдат с красным бантом на груди, неуместно улыбающийся или просто скалящийся. Надо быть мужественным и циничным. С одним долгом Леонтий рассчитался, но отчего-то по-мальчишески всхлипнул и вытер неожиданные слёзы.

Это он — Александр Павлович Кутепов — убил Ваську. Леонтий точно схватил момент: полковник целится из нагана профессионально, а на лице — гнусное драчливое злорадство. Дымников в детстве, гостя в имении знакомых, видел, как дрались тамошние мальчишки, один из которых, такой же маленький и злорадный, метко бросал камни. Бил в голову, в глаз, сильно и точно, и злорадно выкрикивал что-то, когда камень поражал беднягу, и тот кричал, падал, плакал, утирал кровь...

Солдаты поглядывали на окна, о чём-то совещались. Скаливший зубы словно почувствовал, что на него смотрят, поднял взгляд и погрозил кулаком.

Служба продолжалась, и поручик Дымников, 1 марта прибыв в казармы Преображенского полка, узнал, что полк решил признать новую власть, а полковник Кутепов ищет его. Встретились в офицерском собрании. Отведя поручика в сторону, полковник сказал:

   — Не принимайте этот позор близко к сердцу, Леонтий Андреевич. Я знаю настроение и состояние частей на фронте и убеждён, что в ближайшее время прибудут войска и наведут порядок в Петрограде. Возможно, и мы с вами прижмём в этом участие. Однако надо срочно выезжать на фронт. «За мной здесь охотятся, вас тоже могут схватить в любой момент — вы же участвовали в карательной операции.

Кутепов был прав — они ещё не покинули собрание, когда кто-то из унтер-офицеров подошёл к полковнику и кто-то сообщил шёпотом.

Надеясь на пропуск, выданный Кутепову за подписью председателя Государственной думы, они пошли на квартиру, на Васильевский остров, но на Николаевском мосту полковника ждали брат Борис и младшая сестра Саша. «Не ходите домой, — сказала сестра, обрадовавшись, что смогла предупредить брата. — Всё время приходят за тобой, Саша. Матросы и какой-то солдат с бантом». «Зубы скалит, как голодный волк», — добавил брат и передал, что даже прислуга, Захаровна, уговаривает Александра Павловича немедленно уезжать: «Такие рожи, что и отца родного убьют».

Дымников пригласил полковника на ужин к родителям. Мать угощала бифштексом с жареной картошкой, но без хлеба. К чаю подала пирожные собственного изготовления. Отец, профессор математики, неплохо знал историю и не преминул вспомнить слова Марии Антуанетты[4]: «Если у народа нет хлеба, пусть он ест пирожные».

Уже все знали, что царь Николай II готов подписать отречение, и Кутепов задумчиво сказал:

   — Что-то будет с нашей Александрой Фёдоровной?

   — Думаю, что ничего не будет, — с беззаботным оптимизмом успокоил профессор. — Скорее всего, в Англию уедут.

   — Может быть, в Германию? — усомнилась профессорша. — Она же немка.

   — Туда сейчас нельзя,— война, — ответил муж.

   — Эти временные, наверное, сразу заключат какой-нибудь подлый мир, — предположил Кутепов.

   — Не-ет. Что вы! — профессор даже рассмеялся. — Эти никогда не пойдут на мир с Германией.

   — Но мир же в их пользу. Трусы бунтовщики не хотят идти на фронт, не хотят воевать за Россию, требуют мира.

   — Во Временном правительстве не те люди, что пойдут на мир с Германией. Даже если им будет плохо, они не выйдут из Союза с Англией и Францией, не прекратят войну.

   — Почему же?

Профессор улыбался; у него был вид человека, знающего нечто важное, однако ещё не решившего, можно ли поделиться этими знаниями с другими.

   — Такие они люди. Они... Я со многими деятелями знаком, но сам в их... круг не вхожу. С вами, Александр Павлович, не буду секретничать — вы для нас почти родственник. Вместе с сыном сражались.

   — Андрей, не вспоминай об этом ужасе, — простонала профессорша.

   — Скажу вам, полковник, откровенно и коротко: всё Временное правительство — масоны. Они подчиняются англо-французским масонским ложам. В истории России такое уже происходило. Кутузов был масоном, потому и уговаривал Александра не вести армию в Европу. Это Лев Толстой придумал, будто он пожалел русских солдат и потому не хотел продолжения войны с Наполеоном. Суворовские командиры солдат не жалели — знали, что в России людишек хватит.

   — Позвольте, — осторожно возразил Кутепов, оставляя недопитый чай. — Русские командиры всегда берегли солдат.

   — Не знаю, не знаю, — скептически покачал головой профессор, — наверное, вы глубже изучали военную историю, но есть же цифры потерь в сражениях...

   — Не надо спорить о прошлом, — вмешалась профессорша. — Мы сами живём в ужасное время...

В подтверждение её слов под окнами хлопнул винтовочный выстрел, ему ответил другой, дальний. Кутепов вопросительно посмотрел на хозяина.

   — Ко мне не придут, — сказал профессор, но на лице его возникло выражение серьёзной озабоченности. — Я получил какую-то охранную грамоту, как защитник студентов.

Помолчали, прислушиваясь. Больше не стреляли и, слава Богу, не били в дверь прикладами винтовок.

   — Сейчас самое безопасное место — фронт, — поставил точку в разговоре Кутепов.

С Варшавского вокзала нельзя было уехать ни завтра, ни послезавтра. Совсем недавно, чуть ли не вчера, здесь ещё можно было наблюдать то, что осталось от романтики войны: лермонтовские офицеры, дамы с цветами, духовой оркестр, слёзы прощанья, ресторан с коньяком в чайничках, театральные поцелуи у вагонов, аккуратный патруль на перроне... Была песня: «На Варшавском столичном вокзале паровозный гудочек пропел, а на лавке под серой шинелью, пригорюнясь, сидел офицер...» Теперь на лавках сидели расхристанные солдаты с девицами в платочках, лузгали семечки, орали что-то непотребное под гармошку, а на стене красовался плакат: «Да здравствует Учредительное собрание».

На перрон Дымников только заглянул и поспешил уйти. Там царили серые шинели, красные банты и чёрные бушлаты. Двое матросов волокли какого-то перепуганного несчастного. За ними валила толпа с криками: «Жандармская сволочь!.. Дави его, ребята!.. Дай я его здесь прикончу!..»