Заканчивалось четвёртое действие, и, как полагается, оркестр играл марш. Ольга сказала загробным голосом: «Уходят». Ей вторила Маша: «Уходят наши. Ну что ж... Счастливый им путь».

   — Так и ваши будут уходить, — сказала Марыся, — но музыку мы сделаем лучше. Моцарт, Бетховен. О! Шопен!

   — Марыся, наши почти в Москве!

   — У ваших генералов очень деревянные головы, чтобы взять Москву. Испугались пообещать, как это у русских говорят — шкуру не пойманного медведя. Решили оставить эту шкуру единой и неделимой. На это мы и рассчитывали.

   — Кто?

   — Я и другие люди из окружения Начальника.

   — Карницкий хотел заключить с нами военный союз...

   — Карницкий — русская свинья, царский генерал. В 16-м году был помощником Брусилова, в нашу землю шёл. Он и сейчас во сне видит свою поганую Российскую империю.

На сцене прозвучала реплика: «Сейчас на дуэли убит барон».

   — Это про меня, — сказал Леонтий. — Хоть и не на дуэли, хоть и не барон, а судьба моя.

   — Нет, Леончик, ты больше никогда не попадёшь на фронт.

   — Попаду. Уже и приказ подписан: в кутеповский корпус на должность командира батареи.

   — Ты это сделал без меня? Оставляешь меня одну? У нас же комиссия.

   — Мы с Кутеповым закончим её в Москве.

   — Какой ты ещё глупый мальчик! Вам никогда не дадут победить, потому что вас все ненавидят.

   — А ты за красных?

   — Да! Сегодня за красных, потому что ненавижу Российскую империю.

   — Думаешь, они отдадут вам земли до Днепра?

   — Немцам отдали и нам отдадут. Не отдадут — возьмём. Наши легионы сильнейшие в Европе.

На них зашикали из соседней ложи. На сцене читался знаменитый заключительный монолог: «... О боже мой! Придёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь...»

Марыся просила:

   — Леонтий, не уезжай! Это мальчишество. Мы сейчас же всё переоформим в штабе.

   — Зачем я тебе? Я артиллерист.

Он поднялся, быстро прошёл к выходу из ложи и исчез. В этот же миг грянули аплодисменты — спектакль кончился.

В Харькове Дымников, конечно, заехал в штаб к Макарову. Тот скучал в своём кабинете, у дверей — его брат.

   — Тихо у вас, — сказал Леонтий, вглядываясь в адъютанта.

   — Великий полководец идёт на Орел, а у нас здесь обеды и ужины, — вроде бы пошутил, а в глазах тоже сомнения и вопросы. — Зеноныч жмётся к Анне Павловне Жмудской. Та хочет его женить на себе, а он всё время в недеемужеспособном состоянии.

Посмеялись, не сводя друг с друга пристальных изучающих взглядов.

   — Стефан пропал, — наконец вышел на открытую Макаров.

   — Знаю.

Помолчали, не желая говорить о своих выводах.

   — Его никто искать не будет. Ни у них, ни у нас, — разрядил обстановку Макаров. — Неплохо бы и мадам Крайской уехать в Великую Польшу.

   — Я мог бы предупредить.

   — Уже предупредили. Теперь встретишься с ней только где-нибудь в Лондоне.

   — Аты?

   — У нас с Володей свои планы.

   — В Москве-то погуляем?

   — Кутеповские мечты, господин Дымников. Зеноныч говорит, что армия раздета и разута — всё продали и пропили. 80 процентов — пленные красноармейцы. Разбегутся или сдадутся. Говорит, что со стороны красных готовится страшная неожиданность и даже он со своим военным талантом не может её ни предвидеть, ни предотвратить. Скажет об этом и сразу кричит: «Франчук, водки и сыра!»

В Курске Дымников явился в штаб Кутепова. Думал, обойдётся докладом дежурному, но позвали к самому. Кутепов сидел в кабинете в шинели и фуражке — не успели натопить. Заунывный осенний дождь за окном завершал картину неустроенности, случайности, непрочности. На столе — роковая карта: Орел—Тула—Москва.

Перед Леонтием был как будто тот же решительный, быстрый в поступках, не сомневающийся в своих действиях генерал, но видел капитан и нечто другое: словно и не лицо это со знакомой бородкой и фуражкой на затылке, а маска, точно воспроизводящая привычный вид, точно, но холодно. Не тот Кутепов, но очень старающийся казаться именно тем.

   — Удачно попали, Леонтий Андреевич, — сказал генерал, и в его голосе Дымникову слышалась не бодрость, а какой-то искусственный оптимизм. — Начинаем наступление на Орел. Прямой атакой, как прежде на фронте. Боеприпасов хватает. Красные побегут. Да. Побегут. А надо бы их взять, но нет сил для манёвра.

   — Затем на Москву, Александр Павлович?

   — Главная цель всей кампании, а выполняет её один мой корпус. А вы всё так же на Дантеса похожи. Не пристрелили ещё одного Пушкина?

   — Пушкина нет, а так, некоторые попадались...

После ухода Дымникова появился генерал Скоблин. По обыкновению подтянутый, в специально для него скроенной шинели, пахнущий французским одеколоном. Шинель снял, несмотря на предупреждение о том, что в комнате холодно. Может быть, для того и снял, чтобы показать, как мягко и плотно облегает его стройную фигуру гимнастёрка, украшенная лишь двумя наградами: Георгий и память Ледяного похода; на плече — корниловская нашивка. Один из тех, которых всему научили, кроме, может быть, самого главного. Удивляли лицо Скоблина, которое выражало готовность мгновенно согласиться и такую же готовность резко возразить, и взгляд, внимательный взгляд, исполненный холодного, даже несколько презрительного любопытства.

   — Я понимаю, Николай Владимирович, что, когда дивизия ведёт бой, её командир должен быть с войском, — начал Кутепов осторожно. — Однако, по имеющимся у меня сведениям, обстановка на фронте вашей дивизии слишком обострилась и, по-видимому, вы не имеете точных данных о положении соседей. Ваш сосед слева — Дроздовская дивизия. Какая связь с ней? На каком расстоянии от вашего фланга находятся части дроздовцев? Карта перед вами.

   — Мы оторвались от дроздовской дивизии вёрст на 40.

   — На 60, — поправил Кутепов, — и связь только через случайные разъезды. Это грозит катастрофой.

   — Вы, Александр Павлович, как всегда правы, — и не заметишь ведь издёвки. — Я принимаю меры.

   — Какие меры? Какой фронт вы сейчас держите?

   — 160 вёрст. В среднем 50 человек на версту.

   — Красные разорвут ваш фронт, как нитку.

   — Я повернул 2-й полк на Кромы, разобью там красных, восстановлю связь с дроздовцами, и мы продолжим наступление на Орел по разработанному вами плану. Три направления, которые вы выбрали: Дмитровск Орловский, Брянск, Орел—Тула—Елец, — по-моему, единственно верное решение задачи.

Против таких высказываний Кутепов возражать не мог, но и... Скоблин удивил и даже вызвал у него некое раздражение: неужели ты, командир корпуса, сам не увидел на карте Кромы — узел шоссейных дорог на Орел и Дмитровск.

Дымников мгновенно усвоил самую модную поговорку: «Курск не Харьков». Она и в самом деле была верна, но не потому, что в Курске не было цветущих роз, женщин в белых платьях, духовых оркестров на площадях и девочек, плачущих при виде офицера-корниловца. И не в дожде проблема, хотя дождь мешал. Здесь всё не так.

В казармах, где располагались артиллерийские части, было темно и грязно. Он едва нашёл расположение полка Бондаренко, который теперь становился его полком. Майор стал, наконец, подполковником и перешёл в штаб артиллерии корпуса: «Тут, понимаешь, такое хозяйство на тебе висит, а там — одни разговорчики».

Курск не Харьков: ещё только начало вечера, а офицеров почти никого. Штабс-капитан Арефьев с пустыми пьяными глазами пытается объяснить, что должно произойти нечто особенное, «весь город готовился». Бондаренко махнул рукой — они только мешать будут. Главное — орудия и лошади. Там всё же был порядок. Хотя один ездовой с подбитым глазом, а другой в бессознательном состоянии валялся под передком.

— Утром с ними разберёшься, — сказал Бондаренко, — а сейчас бесполезно. Это же — Курск. Кокаин!