А Деникин, как в былые времена, с важным спокойствием объяснял свой замысел новой оборонительной операции.

   — ...Таким образом, единственно возможное решение — это отход за Кубань и организация обороны по линии реки, которая сейчас, в половодье, является серьёзной естественной преградой. Из оперативной карты видно, что Добровольческий корпус обороняет Таманский полуостров от низовьев Кубани и далее да Екатеринодара. От Екатеринодара к востоку оборону занимает 4-й корпус Донской армии...

«Который, вероятно, уже разбежался, — подумал Кутепов, — и если он поведёт свой корпус в Тамань, в тыл ему ударит кавалерия Будённого, тогда и разгром неизбежен». Однако после примирительного разговора с Деникиным он спел неуместным резко выступить против, это сделал генерал Достовалов:

   — Извините, ваше превосходительство, но никакого Донского корпуса нет. И армии нет. Казаки бегут в Новороссийск, и необходимо срочно принять меры против беспорядка, который они вносят в начавшуюся эвакуацию. Единственные войска, желающие и способные продолжать борьбу, это Добровольческий корпус. Поэтому ему необходимо предоставить все потребные транспортные средства, не считаясь ни с чьими претензиями и не останавливаясь в случае надобности перед применением оружия.

   — Прошу вас, генерал Достовалов, не прерывать меня замечаниями, не относящимися к делу. Мы обсуждаем не эвакуацию, а план оборонительной операции, — сказал Деникин и продолжал в той же спокойной важной интонации. — Оборона Тамани, кстати, предусматривает и облегчение в случае необходимости эвакуации. Ширина Керченского пролива незначительна, а транспортная флотилия Керченского порта достаточно мощна и может быть легко усилена. Я уже приказал спешно стягивать транспортные средства в Керчь...

Рядом с Деникиным сидел Романовский, который поглядывал на Кутепова со своей всепонимающей улыбкой, ненавидимой всеми офицерами армии. Сейчас его улыбка означала: «Не удалось тебе, Кутепов, сменить Главнокомандующего. Не для тебя такое место».

Кутепов взглянул на Романовского. Пусть улыбается. Посмотрим, как он будет улыбаться, когда его покровитель Деникин уйдёт — его время ушло, и он, как механическая кукла, у которой не кончился завод, продолжает излагать невыполнимые замыслы. Чёрные монгольские глаза смотрели вызывающе, почти угрожающе, и начальник штаба стушевался, пожал плечами, отвёл взгляд, понимает, что армия за Кутепова.

Командующего Донской армией Сидорина не было на совещании — наверное, пытался удержать разбегающиеся войска, а его представитель промолчал. Совещание окончилось мирно. Деникин констатировал, что его план принят, и приказал Романовскому сегодня же подготовить директиву.

После совещания Кутепов взял в Ставке автомобиль и конный конвой для поездки к жене.

   — Ваша жена здесь? — удивился Деникин, и Александр Павлович сразу не понял, почему это его удивило.

Выехали в город, и Кутепов вспомнил, что когда был здесь губернатором, сумел навести порядок сравнительно небольшим количеством военных, теперь же для этого потребуется весь корпус. Не город, а дикий базар — сплошная толпа, состоящая в основном из военных, немало здесь истеричных женщин.

На площади — офицерский митинг. Такого Кутепов ещё не видел. Слышны выкрики: «Смерть Романовскому!» и даже «Смерть Деникину!» Сопровождающий объяснил: «Они организуют какие-то военные общества, наверное, просто банды для захвата транспортов при эвакуации».

Расстрелять толпу из пулемётов, схватить и повесить ораторов и зачинщиков, военные патрули по всему городу... Кутепов немедленно провёл бы такую операцию, и Деникин поддержал бы, но... Кутепова сейчас ждёт корпус, его ждёт Лида.

Лида существовала в том уголке его жизни, куда он заглядывал не часто, неохотно, и потому в ожидании встречи впадал в редкое состояние необъяснимой и труднопреодолимой душевной смуты. В том уголке его любили беззаветно и едва ли не безответно. Ведь он предупреждал, что пожертвует ею, если это будет надо для блага России, и вдруг теперь чувствовал себя виноватым. Но не может генерал Кутепов быть виноватым, он обязан сражаться, а она должна понимать это и терпеливо переносить одиночество. Однако не он ли виноват в этом её тяжком одиночестве?

Лида ждала его в квартире, где были только узлы и чемоданы. Её подруга, жена какого-то офицера, увидев его, сразу ушла.

   — Лида, тебе придётся на некоторое время распаковать вещи.

   — Почему? Все уезжают!..

Она перечисляла какие-то фамилии — его это не интересовало. Он сам был один — командир единственного русского военного корпуса, и она не смела себя ни с кем сравнивать.

   — Мы ещё сражаемся, — сказал он, — и тебе рано уезжать.

   — Но всё равно же придётся. Всё это знают.

   — Ты поедешь не раньше, чем жёны других офицеров моего корпуса.

Лида покорно опустила голову. Она не могла перечить своему генералу.

Деникин и Романовский остались вдвоём в кабинете.

   — Иван Павлович, — с тяжёлым вздохом начал Деникин, — ко мне приходят многое с предупреждениями о возрастающей неприязни к вам со стороны ряда офицеров. Недавно протопресвитер отец Георгий Шавельский убеждал меня освободить вас от должности, уверял, что в противном случае вас могут убить заговорщики.

   — Скажите, в чём меня обвиняют?

   — Для клеветы нет границ. Обвиняют во всём. Говорят, например, что вы на днях отправили за границу целый пароход табаку, да и в других действиях. Даже англичане предупреждали меня об опасности, грозящей вам. Умоляю вас: уйдите на время от дел, пока стабилизируется обстановка, отрезвеют умы и смолкнет злоба. Генерал Хольман приглашает вас на его корабль. Английский броненосец «Император Индии».

   — Этого я не сделаю. Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму винтовку и пойду добровольцем в Корниловский полк. Пускай делают со мной, что хотят.

Вагон Кутепова двинулся в обратный путь. Генерал пригласил к себе начальника штаба и спросил:

   — Михаил Максимович, завтра мы получим директиву Ставки о выходе корпуса на Таманский полуостров? Что будем делать?

   — Вы не выполните эту директиву. В противном случае я и весь штаб уйдём со своих постов, чтобы не стать виновниками гибели корпуса, последнего корпуса Русской армии.

   — А дисциплина?

   — Ставки больше нет, потому что нет армии, и Ставка потеряла право командовать нашим корпусом.

   — Я с вами почти согласен. Увидев, что творится в Новороссийске, я решил, что корпус должен идти туда и обеспечить порядок, иначе погибнет всё, что осталось от армии.

   — Вы ездили к жене? Отправили её на транспорт?

   — Конечно, нет. Она поедет вместе с жёнами других офицеров корпуса.

   — А наш Главнокомандующий давно отправил свою семью в Константинополь.

   — Давно отправил? Так вот почему он так удивился, что Лида ещё здесь. Он приказывает уводить корпус от Новороссийска в Таманские болота. Хочет погубить остатки армии? Хочет сам красиво погибнуть, обезопасив семью? Я согласен с вами, Михаил Максимович. Мы не выполним директиву Ставки.

Невысокая женщина с огромными чёрными пылающими глазами, случайно привлёкшая внимание Главнокомандующего, сумела добраться до Новороссийска и теперь, стиснутая толпой стремящихся уехать, слушала выкрики митингующих, прочитала вывешенный на площади приказ Деникина от 15-го марта: «...Если в недельный срок тыл не будет расчищен и дезертиры и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию».

«Читайте письмо Врангеля Деникину, и вы узнаете, кто погубил армию», — кричал юный поручик и раздавал брошюрки. Черноглазая взяла, полистала: «... Боевое счастье улыбалось вам, росла слава и с ней вместе стали расти в сердце вашем честолюбивые мечты... Вы пишете, что подчиняетесь адмиралу Колчаку, «отдавая свою жизнь служению горячо любимой родине» и «ставя превыше всего её счастье» ... Не жизнь приносите вы в жертву родине, а только власть, и неужели подчинение другому лицу для блага родины есть жертва для честного сына её... Эту жертву не в силах был уже принести возвестивший её, упоенный новыми успехами честолюбец... Войска адмирала Колчака, предательски оставленные нами, были разбиты... Вы видели, как таяло ваше обаяние и власть выскальзывала из ваших рук. Цепляясь за неё в полнейшем ослеплении, вы стали искать кругом крамолу и мятеж... Отравленный ядом честолюбия, вкусивший власти, окружённый бесчестными льстецами, вы уже думали не о спасении Отечества, а лишь о сохранении власти... Русское общество стало прозревать... Всё громче и громче назывались имена начальников, которые среди всеобщего падения нравов оставались незапятнанными... Армия и общество... во мне увидели человека, способного дать то, чего ждали все... Армия, воспитанная на произволе, грабежах и пьянстве, ведомая начальниками, примером своим развращающими Войска, — такая армия не могла создать Россию...»